И тут вдруг отец, вернувшись из очередной командировки в Москву, объявил жене и сыну, что был вызван к министру и получил назначение в Москву, что уже успел посмотреть готовый к заселению дом, где им дают трёхкомнатную квартиру! В ту эпоху невероятной жилищной тесноты и проклятых коммуналок, появление которых после октябрьского переворота 1917 года объяснялось стремлением большевистской власти к уравниловке, предоставление семейству из индустриальной глубинки трёхкомнатной квартиры в Москве было подобно неожиданному получению в наши дни многомиллионного долларового наследства. Хотя, по правде говоря, жаловаться на тесноту Юре и его родителям было никак нельзя, потому что до переезда в Москву семья жила в трёхкомнатной квартире роскошного по тем меркам шестиэтажного дома, построенного пленными немцами, с высокими потолками и невероятно высоким первым этажом, отданным целиком самому крупному в городе универмагу, и с большими квартирами, по две на каждом из жилых пяти этажей, всего 60 квартир. Дом имел свою котельную и ежедневно снабжал жильцов горячей водой, чему завидовали соседние дома, заселённые представителями иного, пролетарского сословия. Все жильцы дома так или иначе принадлежали к городской партийно-хозяйственной элите, и поэтому практически все семьи более-менее знали друг друга. В зависимости от обстоятельств это помогало Юре или мешало.

Было начало августа, и это означало, что в следующий, седьмой класс Юра пойдёт уже в Москве. Быстро подготовились к переезду, многие вещи отправили в контейнере, остальное отдали тёте Лизе, младшей сестре отца, и её дочке Вале, кое-что подарили соседям и некоторые вещи продали не торгуясь. В день отъезда практически пустую квартиру находящегося в состоянии эйфории семейства из трёх человек посетил директор комбината – первое лицо в городе и один из тех, чей голос имел решающее значение для судьбы всей металлургии СССР. На правах старого знакомого он сказал: «Твой отец, дорогой мой Юрка, наша гордость, люби его, цени его и иди по его стопам!». Были и другие пришедшие попрощаться, ведь родители покидали город, в котором прожили около 25 лет. Мама даже всплакнула, целуясь с тётей Лизой, от которой, как всегда, несло крепким запахом папиросного табака. Тётя чмокнула Юру в щёчку и пожелала, «чтобы Москва мягким ковром расстелилась у его ног». Потом Юра сбегал в ванную и помыл поцелованную щёку. Не то, чтобы тётка была ему неприятна, ведь она не раз брала его к себе, когда родители уезжали летом в Кисловодск, и позволяла племяннику кое-что из того, что ни за что не разрешили бы родители, например, беготню под тёплым дождём босым и в одних трусиках, две порции мороженого подряд, вечерний поход в кинотеатр на явно недетский фильм вроде «Милого друга» по Мопассану и даже соревнование со сверстниками типа чья струя мочи пальнёт дальше всех или кому не слабо опорожнить кишечник перед памятником Пушкину недалеко от местного драмтеатра, присев при этом таким образом, чтобы задумчивый взор «нашего всего» был устремлён именно на тебя. Но смесь запаха папирос «Беломор» с ароматами советской пудры и духов «Красная Москва» превратилась на ещё сохранявшем остатки прежней красоты лице тёти Лизы в нечто совсем уж не благоухающее! А Юра с раннего возраста был аккуратен.

Наконец нудная сцена прощания завершилась. Родители несколько раз отвергли предложения «выпить на посошок», и кое-кто из зашедших попрощаться обиделся. Поехали поездом в мягком вагоне. Юра к поездам давно привык, и мягкий вагон его не особенно интересовал. Очень порадовало другое: поезд пошёл по новой колее, то есть сразу к Москве, по диагонали, а не сначала к северу в областной центр и потом на запад. Это дало возможность сократить путь почти на сутки. «Прогресс – великое дело!» – сказал кто-то в вагоне, и Юра был с этим вполне согласен.