Профессор самозабвенно любовался своим уловом, а я любовался профессором. Настоящий чудаковатый оксфордский дон. Тоже вымерший вид (если не считать мистера Дануорти, но его портит излишняя рассудительность); я всегда немного досадовал, что не застал золотые времена Джоуэтта и Ропера. Впрочем, и этим двоим далеко до Спунера, безбожно коверкавшего язык королевы и Шекспира. Это он как-то раз выдал отъявленному прогульщику: «Вы заработали пустоту» вместо «Вы запустили работу», а церковный гимн «Господь наш – любящий пастырь» объявил как «Господь наш – юлящий пластырь».

Безмерное восхищение у меня вызывал Клод Дженкинс, у которого дома царил такой беспорядок, что временами даже входная дверь снаружи не открывалась. Был случай, когда он сообщил, извиняясь за опоздание: «У меня только что умерла экономка, но я усадил ее на стул в кухне, так что до моего возвращения с ней ничего не случится».

Нет, ярких личностей в Оксфорде хватало всегда. Преподаватель логики Кук Вильсон, заявивший на третьем часу непрерывной лекции: «А теперь, после краткого вступления…» Преподаватель математики Чарльз Доджсон, который на просьбу пришедшей в восторг от «Алисы в Стране чудес» королевы Виктории прислать свою следующую книгу отправил ей математический трактат «Конденсация определителей». Преподаватель древних языков, вешавший барометр горизонтально, потому что «так он лучше смотрится».

И разумеется, Бакленд со своим домашним зверинцем и ручным орлом, который вышагивал, полурасправив крылья, по проходу крайст-черчского собора на утренних службах. (Вот тогда, наверное, в церковь народ валил валом. Надо было епископу Биттнеру подумать о зверинце в Ковентрийском соборе, когда ряды прихожан начали редеть. Или научиться говорить спунеризмами.)

Однако встретить живого чудака во плоти я даже не чаял – и тем не менее вот он передо мной, великолепный экземпляр, с любопытством разглядывает плавающую в конфедератке рыбку и разглагольствует на исторические темы.

– Оверфорс утверждает, что пора перестать относиться к истории как к череде правлений, битв и отдельных событий, – объяснил профессор Преддик. – Дарвин, мол, совершил переворот в биологии…

Дарвин. Тот самый Дарвин, которого профессор Оверфорс научил лазить по деревьям?

– …а значит, пора перевернуть и историю. Довольно видеть в ней лишь набор дат, фактов и частностей. Для истории они значат примерно столько же, сколько какой-нибудь зяблик или окаменелость для эволюции.

«Ну нет, – возразил я мысленно, – в них-то вся и суть».

– Важны лишь основополагающие исторические законы, сиречь законы природы.

– А как же события, определяющие так или иначе ход истории? – уточнил я.

– А никак! События не имеют значения, талдычит Оверфорс. Убийство Юлия Цезаря! Подвиг Леонида в Фермопилах! Несущественны, вообразите!

– Значит, вы рыбачили на берегу, – подытожил Теренс, расстилая профессорскую мантию на груде багажа для просушки. – А профессор Оверфорс подошел и столкнул вас?

– Именно. – Профессор Преддик разулся. – Я стоял под ивой, насаживая червя на крючок, – пескари предпочитают мотыля, но сойдут и мучнистые, – когда этот дуралей Дарвин спрыгнул с дерева, слетел на меня, словно темный ангел, которого Бог «разгневанный стремглав низверг объятого пламенем»[11], и плюхнулся в воду так громко, что я выронил удилище. – Профессор мрачно посмотрел на Сирила. – Ох уж эти собаки!

Собака. У меня отлегло от сердца. Дарвином зовут собаку профессора Оверфорса. Но все равно непонятно, что она делает на деревьях.

– Рано или поздно он кого-нибудь прикончит. – Профессор Преддик снял носки, выжал и надел обратно. – В прошлый вторник спрыгнул с дерева на Брод-стрит и повалил казначея Тринити-колледжа. Оверфорс совсем стыд потерял, возомнил себя вторым Баклендом, но Бакленд, при всех его недостатках, не учил своего медведя прыгать на прохожих с деревьев. Тиглатпаласар вел себя безукоризненно, равно как и шакалы, хотя ужинать у Бакленда было изрядным испытанием для гостя. Могли попотчевать крокодилятиной – помню один званый обед, на котором подавали полевок. Зато у него имелись два несравненных золотых карася!