Я навешивал с утра подсумок с двумя обоймами, третью загонял в патронник и, закинув карабин за спину, заткнув Сэлинджера за пряжку, уходил бродить по позициям дивизиона, чтоб залегшие за холмами казахи-мародеры видели, наворачивая кругами, кругами, как готовящийся идти в отрыв спутник пропадал в степи на полдня. Падал в ковыли, сгребал вокруг себя тюльпаны охапками и читал историю про нахального колючего американского подростка, уже в свои немногие знающего цену всему и все расставляющего как надо, в единственно правильном и пригодном для жизни порядке. Степь цвела тюльпанами, желтыми и красными, встречались еще гибриды в пятнах; вот как стекала талая вода с холмов, унося с собою семена, так и цвела цветными промоинами и островками в низинах, зелень была какой-то несмелой, серо-зеленой, степной, готовящейся уже к недолгой борьбе с навалом палящего солнца, сжигающего все дотла, до сухого былья.

Заблудился раз и сделал остановку на склоне пологой сопки. Прилег, чтоб отдохнуть. Пригревшись на солнце, не заметил, как задремал. Проснулся от пинка, громкой команды над ухом:

– Встать! Кто такой?

Увидел дуло наведенного автомата, один солдат, два офицера, две пушки в петлицах, черных, все как у меня. Ракетчики! Объясняю: караулил по степи вокруг дивизиона и не заметил, как заблудился. По их требованию вывернул карманы, снял ремень с подсумком, отдал военник, книгу и СКС. Меня отвели за гребень сопки в караулку с башенно-пулеметной установкой на крыше. Если б я под нее попал – под бессонные зрачки светодиодов, – ничто бы меня не спасло: система поражения срабатывала автоматом. Я понял, что попал к нашим соседям – стратегам. Меня быстро допросили, потом стали дозваниваться в полк на 37-ю, дозвонились наконец.

– Ну что, воин, – сказал офицер в чине полкаша тоном, не предвещавшим ничего хорошего, – залетел ты нехило! Готовься к большим неприятностям – отклонился от маршрута, отдал оружие без боя…

Офицер раскрыл мою книгу и полистал страницы, долго листал, задержался на одной, другой, третьей, что-то прочитал, заулыбался, потом сказал мне:

– Сэлинджера значит читаешь? Изучаешь вероятного противника? А книгу-то как замызгали, в руки взять противно…

– Изучаю, – сказал я, – уже прочел и изучил.

– Понравилось?

– Очень понравилось.

– Ну раз понравилось, дуй отсюда, пока цел. И карабин свой забирай.

Офицер отдал мне военник и занялся своими бумагами. Не веря своим ушам, я переспросил:

– Я могу идти?

– Иди. Повезло тебе. Моя дочь по Сэлинджеру писала дипломную работу. Она филолог – неделю назад защитилась, твоя ровесница. Скажи спасибо Сэлинджеру.

Я вышел из караулки и на негнущихся направился к выходу за колючку, огораживающую позиции соседей. Сияло солнце, ветерок веял, нежно овевая лицо, пахло травами, степью весенней, Холден Колфилд торчал за ремнем, мы с ним шагали по сопке, в которой глубоко сидела, как семечка в яблоке, как игла в Кощеевом яйце, крылатая межконтинентальная смерть – двести тридцать Хиросим, – поставленная на БД с готовностью к пуску с автопрограммой Мертвая рука на «полной» в пять или сколько там минут… мы стрелять должны были через одиннадцать, одна неделя через три была нашей, накрывали невидимым колпаком Байконур и следили за небом, готовые к войне, к пуску, атомному тоже, к гибели всерьез.

Сэлинджер был ни при чем. Легче было прогнать меня вон, чем устраивать переполох и заморачиваться, заводить дело о задержании у периметра, шить губу. Неприятности ждали не меня – что с меня, солдата, взять, кроме суток, – моих командиров, а командиры командиров по-соседски щадили и выгораживали, при малейшей возможности спускали все на тормозах, выручали, обменивались ЗИЛами и ГСМ, углем, хлебом, самовольщиками.