называлось блатными песнями и даже песни Высоцкого – по

непонятной причине входили в этот список, которых Костя знал много, подражая его голосу. Немного уже подустав, Костя как

бы в завершение концерта, с особой душевностью, и самой игре на гитаре, – что выражалось в преломлении грифа по отноше-

нию корпуса гитары и от этого приёма игры струны на ней начи- нали звучать протяжно и жалобно петь. Перебирая струны паль- цами, отчего каждая струна плакала в своей тональности, спел

свою одну из любимых песен: «Шутки морские порою бывают, жестоки. Жил был рыбак с черноокою дочкой своей. Пела, пля- сала, росла, словно чайка над морем. Крепко любил её старый рыбак Тимофей…». Наконец Костя умолк, затихли последние аккорды, сложил руки на грифе гитары, в ожидании отзывов в свой адрес. Первым в ту же минуту радостно воскликнул Иван:

– Ну, теперь мы живём!.. Ганс, так ты теперь понял, как надо

играть и петь?!.. А то зарядил одно и то же, – Ленинград да Вор- кута; гундосишь её изо дня в день, как поп в церкви молитву!

Надо будет смотаться на площадь Карла Маркса в студию, и за-

писать на плёнку, что на рентгеновских рёбрах пишут. Несколько песен твоих, Костя, повезу к себе домой – пусть в станице по-

слушают. Мося, – обратился Иван к Николаю, – давай шкандыляй до деда пусть займёт пару червонцев. Скажешь, что все сразу – оптом отдадим и за квартиру тоже. Будет бакланить, припугни

своим старым приёмом, ну ты знаешь: удостоверение под нос подсунь, токо не произноси слово – милиция, он этого слова не боится, говори гэпэу. Не отметить такой день не то, что грешно,

даже не по-человечески – какая-то подлянка получается. Честно скажу, слушал сейчас Костю, как пел он, чуть было не заплакал. Надо срочно напиться!.. а то что-то в душе после его песен тя-

гостно стало, будто кого-то с родни схоронил!

Открылась дверь, вернулся посланец, с двумя червонцами в руках, кинул на стол и сказал:

– Банкуйте! Дед сказал, – насрал он большую кучу на мои намё- ки, что таких оперативников гэпеу как я – говорит – давно, ещё

полвека назад через задний свой проход он разглядывал. По- моему, деда уже ничем не напугаешь. Сказал, что больше ни копея не даст, пока полностью не рассчитаемся с долгом. Мне лично на днях пришлют из деревни почтовый перевод, так что я за себя ручаюсь.

– Вот, Мося, – сказал Иван, – половину долга уже и натянули, а там мы съездим по домам, и всё будет в ажуре. Так!.. раз деньги есть для начала… – Мося, Верка в какую сейчас смену работает?..

– На этой неделе в первую смену, скоро должна дома быть.

– Всё! сваливаем на Веркину блат хату, сто очков кому хочешь дам – там всё на мази получится. Раскрутим по-полной её и Том- ку, а дальше масть сама ляжет в ладошку.

Улица Пушкинская упиралась в переулок Доломановский по- добием тупика, ибо на этом она заканчивалась: повернёшь

налево, хоть направо – ты уже идёшь не по ней. В этой конечной её точке располагалось ГПТУ №-7. Собственно она в него и упи- ралась, дальше ходу – только на крыльях. От здания училища, вниз в сторону Дона, уходил рукав – на проспект (язык не пово- рачивается эту прямую кишку человеческого организма про-

спектом называть) Сиверса, тянувшийся между вонючим кана- лом, где текли помои Темернички, а слева забор нефтеперера- батующего завода. Со стороны проспекта Сиверса этот завод

представлял собой жуткое зрелище: какие-то сараи немногим выше забора, односкатные крыши покрытые рубероидом и за- литы гудроном, внутри кирпичное что-то стоит: всё в копоти и в том же гудроне, всё это на трубах, из которых сутками что-то ча- дит. Сказать, что воздух в этом месте был тяжёлый – это значит, вообще ничего не сказать. Когда стояла тихая пасмурная погода без ветерка, не задумываясь можно было сразу надевать проти- вогаз, разумеется, если есть в наличии. Гудроном, мазутом,