– За что, мой милый?

– Меня и Петьку пригласила Леночка Афонина на день рождения!

– Ой, как хорошо! – всплеснула руками Екатерина Матвеевна.

– Мама, Леночка так любит лепить из пластилина… Можно я ей свой подарю?

Уже погас свет во всём доме, и всё затихло кругом. Дети спали. Спали и утомлённые взрослые.

Екатерина Матвеевна стояла одна в темноте на кухне у распахнутой форточки и курила папиросу. По её щекам катились крупные слёзы. Временами она тяжело, содрогаясь всем телом, вздыхала и смахивала их с лица.

В глубине коридора зажгли свет, и кто-то, неслышно ступая, вошёл на кухню.

– Катя, ты что, плачешь?! – с тревогой в голосе спросила мама Петьки Александра Николаевна. – Что случилось?!

– Ничего. От радости плачу, Шура, от радости, – созналась женщина.

– Ох, и когда же мы, дуры, от радости научимся не плакать, а смеяться!

И женщины обняли друг друга.

Анатолий Филимонов лежал на спине, удобно устроившись на кушетке, и в ранних вечерних сумерках «слушал» улицу.

Читать больше не хотелось, и раскрытый роман Жюля Верна в синем коленкоровом переплёте лежал перевёрнутым на его груди.

Из распахнутого настежь окна небольшой уютной комнаты доносились отчаянные крики не на шутку разыгравшейся в футбол детворы, а также тонкий приглушённый запах свежей травы и клейких изумрудных листочков, в которые как-то незаметно и дружно обрядились деревья. Тихо, эфирно уплывали в никуда последние дни на редкость тёплого в этом году апреля. Уже с неделю как все вокруг «разоблачились», сбросив с плеч надоевшую за зиму верхнюю одежду. Солнце жарило по-летнему, и юные модницы звонко цокали тонкими каблучками по весеннему тротуару.

Глядя на их стройные фигуры и длинные ноги в капроновых чулках с продольным швом, только подчёркивавшим красоту, Анатолию очень хотелось влюбиться. Найти в целом мире одну-единственную, ради которой всё! Но… было одно «но», отравлявшее жизнь: у парня отсутствовали руки. По локоть. Протезов он не носил. Тогда в госпитале в результате многочисленных хирургических операций ему подсказали выход из создавшейся ситуации, обтянув кожей кости предплечья обеих рук так, что теперь он мог брать ими книгу или даже писать неровным, скачущим почерком, зажимая в конечности без кисти ручку или простой карандаш. И всё же… такими обрубками девушку не обнимешь!

В 1956 году Анатолий окончил гвардейское танковое высшее училище в Харькове. В его сердце, как и у всех его сверстников, родившихся в середине 30-х, горел огонёк праведной ненависти к фашистам. Так хотелось отомстить за геройски погибшего при освобождении Будапешта отца! Но война уже закончилась, и мстить было некому.

«Эх, не успели!» – вздыхали ночами мальчишки, ёрзая на скрипучих армейских койках в притихшей на время казарме. Почти у каждого были свои личные счёты с фашистами: за брата или отца.

Не спал и Анатолий, вспоминая батю. И глаза его слезились то ли от тяжкого духа портянок и кирзовых сапог, то ли от щемящего чувства собственного бессилия – ведь его уже не вернуть!

В Воронеже у парня остались мать и сестра, которая родилась уже в сорок втором. Отец так до самой смерти дочери своей и не увидел!

Войну Анатолий запомнил урывками. В памяти осталось лишь самое страшное: как безутешно плакала мама, когда батя ушёл на фронт. Как мимо их дома шли войска. Лица красноармейцев были хмурыми и непроницаемыми.

А потом на город напали немцы. Первые бомбёжки. Бегство из города с мамой, нёсшей на руках маленькую сестрёнку, узелки с документами и едой. Толик помнил, как брели по Задонскому шоссе безоружные люди, сбившиеся в чёрно-серую стаю. Кто-то гнал домашнюю скотину, и коровы недовольно мычали, не понимая, куда и зачем их гонят ни свет ни заря. А потом налетела немецкая авиация и стала их бомбить и обстреливать. Люди в панике рассыпались в стороны, как горох, и побежали в лес, синевший в рассветном тумане по обе стороны от дороги, и там падали лицом в глинистый грунт и грязь, пытаясь схорониться. Свистели осколки, ветки, градом облетали шишки, больно ударяя по голове и телу. Люди кричали в панике, плакали дети. Были убитые и раненые. Мама крепко обнимала руками, закрывая ему глаза, и шептала: