Как я могла выразить все это в детстве? Весь мир падал к ногам моего отца, когда он источал свое обаяние. Кто бы прислушался ко мне или поверил моим словам? Люди видели только белый свет прожектора, и я не могла винить их в том, что они ухватывались именно за эту красоту, за эту любовь. Красный свет он никогда не показывал никому вне семьи. Если бы я попыталась объяснить это Бет – да и вообще кому угодно, – она бы стала переводить недоуменный взгляд между мной и отцом, в этот момент отец сделал бы ей комплимент, попадающий в самую точку ее неуверенности в себе, и окончательно покорил бы ее этим.

Мне понадобилось больше двадцати лет, чтобы признаться матери в том, что рыба на фотографии была ненастоящей – и не потому, что это был наш с ним самый грязный секрет, а потому, что мать не из тех женщин, которые чтят семейную мифологию. Уверяю вас, я говорю это без осуждения. Просто мы приходим в этот мир каждый со своими навыками и целями. Я, например, охочусь за историями. Я настигаю их, прижимаю к земле, чтобы увидеть, из чего там они сделаны, даже если при этом они набиты жгучей крапивой, а моя мать позволяет историям проскальзывать мимо, словно незнакомцам в супермаркете: едва замечая их и мгновенно забывая.

Во многих отношениях ее выбор кажется мне более приятным, чем мой.

Когда я сказала ей по телефону, что никакой рыбы на самом деле не было, что все это обман, она задала вопрос, который задает всегда: «И как это я не поняла?» Звучит так, будто есть некая объективная истина, которую можно просто выудить из воздуха. Или будто если мы живем в одном доме, то у нас должны быть одинаковые впечатления и воспоминания.

Ясное дело, так просто не бывает.

В одних семьях жестокость заменяет узы. Представьте семью, которая заперлась в шкафу, и каждый обеими руками вцепился в дверцы, чтобы не выпустить из шкафа чудовище. Это настоящая командная работа. В других же семьях, таких как моя, жестокость – это игра в наперстки. Каждый из нас накрыт собственным наперстком и видит друг друга лишь изредка и мельком, когда рука ведущего тасует нас по своей прихоти. Я понятия не имею, что там, под чьим-то чужим наперстком. Я только знаю, что под моим было темно, там все было наполнено болью и ужасом, и лучшее, что я могла сделать, чтобы там выжить, – это включить лампу для чтения.

Мы жили в рабочем районе, на большинстве улиц которого стояли одинаковые дубы и одноэтажные дома. Изредка у кого-то появлялся двухэтажный дом или бассейн, и, насколько я понимала, такие люди были богатыми. Это все, что требовалось, чтобы произвести на меня впечатление: лестница и вода.

Мы были ячейкой общества из четырех человек – моя мать, отец, брат и я – а еще несколько кошек и собак, живших у нас в разные годы. Сибирский хаски, который, как я думаю, сбежал на Аляску от жары в Джерси. Золотистый ретривер, который, как мне сказали, провалился сквозь огромную дыру в полу гостиной нашего первого дома, который я не запомнила, и благополучно приземлился в подвале. Неряшливый терьер по кличке Маффин, которого я обожала, а все остальные проклинали. Тыковка, Китти и несколько других, их имена уже забылись, потому что они не прожили у нас достаточно долго, чтобы запомниться. Я была ошеломлена, когда кто-то в школе рассказал о своей пятнадцатилетней собаке. Даже наши домашние животные знали, что здесь лучше не задерживаться.

В первом абзаце статьи под заголовком «Семья» в «Британнике для подростков» написано: