После разбора полётов произошедшего на площадке небольшого конфликта моя связь с Клодом ненадолго прервалась. Я относилась к этому на удивление спокойно и вместо того чтобы судорожно переживать по поводу целых недель молчания, я занималась своими делами. После выставки нанятые грузчики вернули мои полотна обратно в мою мастерскую и, оказавшись в привычной обстановке, я снова начала творить. Я не могла представить своей жизни без этого. Почему я любила Клода Гарднера? Да за то, что он, сам того не зная, подсказал мне, кто я есть на самом деле. Увлечение Клодом – судьбоносное увлечение, и любому, кто спрашивал или ещё спросит меня, что дало мне то, что поверхностно окрестили «фангёрлингом», я могла ответить одно – «всё».

Кажется, я уже говорила о том, что в мире тысячи таких же как я людей, нашедших себя через увлечение кем-либо, и что не все являются диванными потребителями. За одно только это многие готовы простить своим кумирам всё, что угодно.

Спустя некоторое время в Интернете появились фотографии с одного светского мероприятия, на котором Клод предстал в очередном своём смелом образе. Как-то в одном из давнишних интервью Клод сказал, что считает одежду олицетворением своего состояния, и, вспомнив это, я весьма огорчилась, потому что сам образ Клода словно отдавал «похмельной» потрёпанностью и кричащим, не вполне осознанным им самим «помогите».

По прошествии времени у меня осталась одна губительная привычка – курить. Курить помногу до чувства тошноты. После всего случившегося в этом было для меня некое наказание.

Мы стояли с Майком и Генри около здания суда и молча дымили. Мимо нас прошёл адвокат Клода, держащий на подставке два стакана кофе. В одном из них определённо точно был американо без сахара, – уж предпочтения Клода я знала наизусть.

При взгляде на адвоката во мне просыпались смешанные чувства: стыд, вина и прочие неприятные ощущения. Была и другая эмоциональная «смесь», под влиянием которой я выступала в суде, и именно она не позволила мне продолжать потворствовать тому, что происходило на протяжении долгих месяцев до этого. Это было чувство, какое обычно возникает у человека, стоящего у истока правосудия и своим словом способного творить это самое правосудие. Правосудие – то, за что я цеплялась в последнее время так отчаянно. Это слово подразумевало справедливость и необходимость поступать по соображениям совести.

– Кто из нас последний с ним разговаривал? – бесцветно спросил Майк.

Я таким же загробным тоном ответила:

– А есть какая-то разница? Из него всё равно слова не вытащишь.

– Но хоть что-то он говорил, – вспомнил Генри свою последнюю с Клодом встречу в специальной переговорной. – Спросил, как у нас идут дела.

– Это логично, ведь про себя говорить он не особо желает, – с деланным равнодушием высказалась я.

Меня не смущало, что мы с ребятами находились по разные стороны. Мотив у всех троих один – во благо.

Только буква закона и наказание способны даровать человеку искупление. Так считала лично я. Майк и Генри думали несколько иначе, но это не мешало нам стоять и разговаривать обо всём этом.

– Как её родители? – спросила я.

– Судя по их речи за трибуной, они настроены крайне агрессивно, – сказал Генри.

– Ещё бы. А что ещё они могут сделать?

– Чудесно, что ты понимаешь их, Нора, – Майк потушил сигарету об урну и выкинул её, – но Клоду бы не помешало, если бы кто-то понял и его.

Я слишком долго пыталась его понять и оправдывать его перед самой собой.

Многие со стороны могли подумать, что я холодна к Клоду и даже ненавижу его. Горько. Очень горько, что никто не знал, как сильно я его любила даже сейчас. И это не та глупая любовь, когда бабочки в животе и радостные взвизги от одной только встречи, и уж тем более не любовь сумасшедшая и абсурдная, которой страдали двинутые на голову поклонницы Теда Банди