слово жаркое остыть.
Я открытку лучше брошу
где-нибудь тебе в пути:
дескать, помню, мой хороший,
будь здоров и не грусти.
Вот и все. Качает очень,
и к тому ж неярок свет…
…Тает, тает у обочин
дыма стелющийся след.
Застилает белым дымом
версты, годы, города…
Но любимые к любимым
возвращаются всегда!
Станция Баладжары
Степь, растрескавшаяся от жара,
не успевшая расцвести…
Снова станция Баладжары,
перепутанные пути.
Бродят степью седые козы,
в небе медленных туч гурты…
Запыхавшиеся паровозы
под струю подставляют рты.
Между шпалами лужи нефти
с отраженьями облаков…
Нам опять разминуться негде
с горьким ветром солончаков.
Лязг железа, одышка пара,
гор лысеющие горбы…
Снова станция Баладжары
на дороге моей судьбы.
Жизнь чужая, чужие лица…
Я на станции не сойду.
Улыбается проводница:
– Поглядите, мой дом в саду! –
В двух шагах низкорослый домик,
в стеклах красный, как медь, закат,
пропыленный насквозь тутовник…
(А она говорила – сад.)
Но унылое это место,
где ни кустика нет вокруг,
я глазами чужого детства
в этот миг увидала вдруг,
взглядом девушки полюбившей,
сердцем женщины пожилой…
И тутовник над плоской крышей
ожил, как от воды живой.
Сапер
Кончив работу,
он сел на крыльцо,
вытер от пыли и пота
лицо.
Вынул потертый кисет из кармана,
тот, что в последнем счастливом году
сшила рязанская девушка Анна
и подарила у всех на виду.
Годы счастливые
снова вернутся,
годы разлуки
подходят к концу…
В ковшике медном
солдатка Ануца
теплую воду выносит
бойцу.
Пьет он и думает: как это странно,
что в разоренном молдавском дому
девушка Анна, девушка Анна
вдруг издали улыбнулась ему.
В старенькой кофте с разводами пестрыми,
в копоти черной и белой пыли…
Как же назвать вас, если не сестрами,
верные женщины нашей земли!
Тихая улица – пепел да щебень,
позднее лето, ни облака в небе,
щедрый и праздничный свет…
Клен, собирающий солнце в ладони,
и непросохшая надпись на доме:
«Мин
в доме
нет».
Прощанье
День осенний… день ненастный,
тучи, тучи без конца…
Вдоль дорог шиповник красный
от Страшен до Быковца.
В камыше туманы ткутся,
как в дыму холмов валы…
По шоссе влекут каруцы
флегматичные волы…
И когда летит трехтонка,
вся в пыли, за поворот,
жмется жалобно в сторонку
устаревший транспорт тот.
В кукурузе бродит ветер,
косы желтые трепля…
Листья с шорохом на грейдер
осыпают тополя…
Ах, Молдавия, Молдова,
всей душою полюбя,
как же я останусь снова
без хорошей без тебя?
Как же нам с тобой проститься,
если натвердо не знать,
что весной с зимовья птицы
возвращаются опять?!
Разлетается по склонам
лета мертвая краса…
Фрунзе верде – лист зеленый –
от души оторвался!
Другу
Ни прошлого мучительное жало,
ни ревности бессмысленная власть.
Бывают дни, когда любовь устала
и прячется, не грея, не лучась.
В такие дни, когда на сердце скука,
а в голосе осенний холодок,
нам кажется возможною разлука,
и тень ее ложится на порог.
Мой старый друг, не трогай нити тонкой
(что порвано – нельзя соединить),
но сбереги, как берегут ребенка,
который при смерти, но должен жить.
Дагестанская ночь
Желто-тусклые фары,
рек невидимых гул,
в черной бездне –
янтарный,
словно соты,
аул…
В чьем-то доме ночевка,
тишина… темнота…
Монотонно, как пчелка,
песню тянет вода.
Ядра завязей плотных
холодны и тверды:
гордость сердца чьего-то,
чьей-то жизни труды…
Сонно листьями плещет
сад, незримый в тиши,
но не лечит, не лечит
горный ветер души,
только хуже тревожит,
память мне бередя…
Нет, не будет…
Не может
счастья быть без тебя.
Поздно, поздно,
ах, поздно!
Все равно не помочь.
Раскаленные звезды…
Дагестанская ночь.
Осень в Латвии
На море вода похолодела,
кажется тяжелой и литой…
и на узенькую Юрас-иела
льется с вязов ливень золотой.
Посмотри, как рассветает поздно,