И вдруг боковым зрением увидел чьи-то ноги прямо рядом со мной. Повернув голову, я обнаружил полковника Миндадзе, который навис надо мной и, весь красный от злости, гневно что-то кричал. Вынув один конец платка, я понял, что полковник возмущён моим видом, считает, что я специально издеваюсь над Красной армией, что такие, как я, – это позор не только для института, но и…

В конце он приказал встать, не позволив мне осуществить стрельбу, и покинуть огневую точку.

И тут взыграли все обиды, которые во мне копились за последние два месяца, и я, встав с гневным выражением лица, повернулся к полковнику!

Я-то уж точно знаю, что мой гнев и снятый с предохранителя автомат с полным рожком, направленный в сторону полковника, существовали по отдельности.

Конечно, у меня и в мыслях не было выстрелить в него! Но мой визави в тот момент, похоже, этого не понимал.

К моему удивлению, он вдруг перестал кричать и побледнел, на лбу появились капли пота. Более того, он стал мне говорить успокаивающие, доброжелательные слова, что-то о том, что всё в этой жизни бывает, но проходит, не стоит излишне переживать из-за незначительных по своей сути событий и т. д.

Чудесная нормализация отношений и его доброжелательность закончились ровно в тот момент, когда я сдал автомат, так и не произведя ни одного выстрела.

И всё приобрело завершённую, плачевную для меня форму: с военных сборов я точно увожу двойку.

Посоветовавшись с друзьями, я решил прибегнуть к испытанному методу – ввести в игру тяжёлую артиллерию – политико-идеологическую! В связи с тем, что все «руководящие» комсомольские должности были уже заняты, друзья выдвинули меня и собранием из пяти человек утвердили секретарём (руководителем) ячейки комсомольской организации. Я надеялся, что наличие такого факта в моей биографии будет оценено по достоинству и повлияет на окончательную оценку.

Если о моём назначении на высокий пост узнали всего лишь несколько человек, то снимали меня с него торжественно, перед всем строем, с приглашением чинов из военного округа и публикацией в местной армейской газете.

Короче говоря, уехал я со сборов с максимальным набором негативных оценок и отзывов.

Ситуация становилась критической: для получения итоговой тройки мне было необходимо сдать экзамен по токсикологии минимум на четвёрку или готовиться обнадёживать плачущую девчонку возвращением солдата в течение последующих двух лет.

И, как тогда было принято, я обратился за помощью к моей родственнице тёте Кето, доценту одной из кафедр института. Выяснилось, что она хорошо знакома со вторым по значимости человеком на военной кафедре, батоно Гоги, который тоже принимает экзамены и недавно обращался к ней с аналогичной просьбой. «Главное – сесть именно к нему», – предупредила меня моя спасительница. Важно было и то, что мы обращались к человеку, который совершенно не участвовал в истории со сборами и ничего не знал о напряжённых отношениях между мной и заведующим кафедрой.

В назначенное время я подошёл к экзаменационному залу.

Несколько раз меня вызывали к другому экзаменатору, и друзья говорили, что меня ещё нет. Но вот наступил правильный момент, и я оказался за столом, на котором были разложены экзаменационные билеты.

Я особенно и не стал вчитываться в содержание выбранного наугад билета.

– Ну и как? – спросил батоно Гоги. – Готов отвечать?

– Батоно Гоги, мне попался самый неудачный билет, практически ни на один вопрос я не смогу ответить… – откровенно признался я.

– Может, тогда поменяешь билет? – с надеждой спросил экзаменатор.

– Если честно, – сказал я, – не вижу в этом никакого смысла, извините.