– Ты с ней только что говорила. Спросила бы у нее.

Конни рассмеялась, будто он сказал что-то на редкость остроумное.

– Ну а кроме расследований ты что там делаешь?

– Да ничего особенного. Ничего не происходит. Вот у Мадлен дел больше.

– Я чуть не померла: все представляла, что ты живешь, как на картинах Нормана Роквелла. Дэйв готовит кленовый сироп. Дэйв варит яблочный сидр. Дэйв в курятнике – нет ли свежих яиц?

– Нет, яиц нет. И ни сиропа, ни сидра.

Ему-то приходили на ум совсем другие картинки последних шести месяцев: Дэйв строит из себя героя. В Дэйва стреляют. Дэйв еле-еле поправляется. Дэйв сидит и слушает шум в ушах. Дэйв подавлен, озлоблен, ушел в себя. Дэйву предлагают что-то сделать. Дэйв считает это наглым посягательством на свои права. На право вязнуть в своем вонючем болоте. Дэйву все безразлично.

– Так что ты сегодня делаешь?

– Честно, Конни, почти ничего – чертовски мало. Ну, может, обойду поля, может, подберу валежник после зимы, может, клумбы удобрю. Такие дела.

– Звучит неплохо. Знаю людей, которые много бы дали за такую жизнь.

Он не ответил: надеялся, что затянувшееся молчание заставит ее сказать о цели звонка. Она ведь звонит не просто так. Конни была женщина душевная и словоохотливая – это он помнил, – но заговаривала всегда с какой-то целью. Под белокурой гривой таился неутомимый ум.

– Ты, наверное, гадаешь, почему я тебе звоню, – сказала она. – Так?

– Да, я об этом подумал.

– Я звоню попросить об услуге. Об огромной услуге.

Гурни на мгновение задумался, потом рассмеялся.

– А что смешного? – Похоже, смех обескуражил ее.

– Ты мне однажды сказала, что просить надо только о большой услуге: если просят о маленькой, легче отказать.

– Ну нет! Не верю, что я могла такое сказать. Это же явная манипуляция, ужас какой. Ты ведь это все выдумал? – Конни исполнилась радостного негодования. Ее невозможно было надолго выбить из колеи.

– Так что ты хотела?

– Ты правда, правда все выдумал! Я знаю!

– Так все же, что ты хотела?

– Теперь мне совсем неловко, но это правда была бы огромная услуга. – Она помолчала. – Ты помнишь Ким?

– Твою дочь?

– Мою дочь. Она тебя боготворит.

– Что, прости?

– Только не притворяйся, что не знал.

– Ты сейчас о чем?

– Ох, Дэвид, Дэвид! Все женщины от тебя без ума, а ты хоть бы заметил.

– Кажется, я видел твою дочь один раз, и ей было лет… пятнадцать?

Он вспомнил, что за ланчем в доме Конни с ними сидела симпатичная, но очень уж серьезная девочка – в разговор не вступала, вряд ли и слово вставила.

– На самом деле ей было семнадцать. Ну ладно, может, “боготворит” – слишком пафосное слово. Но она поняла, что ты очень, очень умен, а для Ким это много значит. Сейчас ей двадцать три, и я знаю, что она очень высокого мнения о суперкопе Гурни.

– Это мило, но я не понял, к чему…

– Разумеется, не понял. Я тебя сама запутала с этой моей преогромной услугой. Может, ты сядешь? Разговор не такой уж короткий.

Гурни все еще стоял в ванной, прямо у раковины. Через спальню и холл он прошел к себе в комнату. Садиться ему не хотелось, и он подошел к окну, выходящему на задний двор.

– Все, Конни, я сел, – сказал он. – Что случилось-то?

– Нет, ничего плохого. Наоборот, кое-что изумительное. Ким невероятно повезло. Я тебе говорила, что она интересуется журналистикой?

– Пошла по стопам матери?

– Боже, ни в коем случае не говори этого ей, не то она тут же все бросит! Похоже, главная цель ее жизни – это полная от матери независимость! И не говори, что она пошла. Она не пошла, а вот-вот разбежится и прыгнет. Так вот, давай я объясню что да как, а то ты совсем запутаешься. Она заканчивает магистратуру по журналистике, учится в Сиракьюсе. Это ведь недалеко от вас?