У меня очень острые колени. Подбородку больно, и я ищу ответ среди облаков.

Тает и с ними сливается след от самолёта. Наши мечты, наши жизни – как этот след. Так же тают и растворяются в невидимом воздухе.

Глава 7. Всё ничто по сравнению с вечностью

На следующий день звоню оперуполномоченному Короткову раз пять. Или семь.

Слушаю его тяжёлые вздохи и: «Ищем, ищем, гражданочка Мишель. Найдётся. Уверяю, найдётся».

Через час уже будет звонить стыдно. В такое время приличные люди не звонят другим приличным людям, но всё же я набираю номер, который вбит как самый важный на сегодня.

– Это снова Мишель. По тому делу, ну, вы его ведёте…

– Девушка, я не одно дело веду… А-а-а, постойте, постойте. Гражданка Мишель, ну конечно! Заявление о пропаже сценариста? Ясненько, ясненько. Ищем, ищем. Пока нет ясности в деле. Но вы позвоните по родным, по друзьям. Такие дела порой сами собой закрываются. Не звонили? Зря. Вы звоните. Ну, гражданочка, такого не бывает. Скелеты в шкафах у всех, как правило, есть. Всякие там друзья, родные, любовницы… Обязательно есть.

Словно окно гостиной распахивается, и на меня дует осенним, обжигающе холодным ветром с улицы. Лёд звучит в моем голосе:

– Уважаемый Коротков. Уж простите за фамильярность, но вы не назвали своего имени.

– Аркадий Леонтьевич… – не сразу отвечает оперуполномоченный, он даже немного растерян от ответного официального и сухого тона.

– Аркадий Леонтьевич, может, подключить, как вы там говорили, МЧС, отряды поиска? Я что-то могу сделать? Я тоже могу с вами искать.

Как будто мой звонок переводят с робота на человека. Тон его смягчается, и я слышу какие-то эмоции:

– Мы обзвонили перво-наперво все службы и все организации, что в таких случаях принимают. Да не нервничайте, гражданочка. Найдётся ваш супруг. Нужно немного времени.

И я жду.

Вечер. Утро. Ночь. День.

Вечер. Утро. Ночь. День.

Голова по-прежнему как бурлящий пчелиный улей. Всё гудит, и миллиарды жалящих крылатых мыслей разносятся в разные стороны, возвращаются и отовсюду несут тревожные сигналы.

Днём временами становится как-то спокойнее.

День, он вообще всё выбеливает. И цвета, и эмоции.

Вы замечали, как любят влюблённые вечер? Он их соединяет.

Вы замечали, как не любят влюблённые день? День разрывает, рассаживает, разъединяет. Он рассеивает внимание и разбрасывает наши чувства, как по магистралям, – по делам.

День растворяет и обесцвечивает наши истинные сущности.

Мы гасим эмоции и под тяжким взглядом дня, как под взглядом великого Каа, идём, загипнотизированные, к нему в пасть.

И он нас переваривает, переламывает, перемалывает.

А вечер… Он словно выпускает нас из чрева, и мы, вдохнув свежего воздуха, бросаемся жить полной грудью. Жить своими оголёнными желаниями и страстями. Бросаемся есть жизнь самой большой ложкой. И так до утра, одни в снах, другие в барах, третьи в покрывалах. Мы обнажаем свои сути, как чужие руки обнажают нас.

Кто-то закрывает нас на засовы утром, и он же отпирает нас вечером.

Но снова день, и снова мы просыпаемся, падаем, надеваем земные скафандры и идём жить не своими жизнями.

Могли бы отвлечь дела, но дел у меня нет. Не могу сосредоточиться ни на чём. Пытаюсь вернуться к работе. В театре вряд ли простят за то, что сорвала сроки. Хорошо хоть не подвела с эскизами и подбором тканей. Успела главное закончить до того, как совсем расклеилась. Теперь бы не смогла. Пытаюсь взяться снова за карандаш или компьютер, но заканчивается это тем, что впустую брожу грифелем по бумаге или клацаю по клавиатуре бесцельно и безрезультатно.

Всё замерло. Как будто мир и время хладнокровны, и ничто не нарушает их течение по направлению к горизонту.