Размазываю, втираю, аккуратно и нежно. Лежит. Дышит. Голову отвернула, не смотрит на меня.

Случайно касаюсь пальцами выше, дотрагиваюсь до ягодицы. Замираю. И она, кажется, тоже. 

Ну что, Лада, сейчас ты должна меня выгнать. Завизжать, начать кричать, что я – маньяк и насильник.

Что ты вообще не это имела  в виду… 

И тогда я окончательно пойму свою правоту и то, что верно классифицировал тебя в сержантской градации от честных давалок до приличных женщин. Там много пунктов было, но бабы «с ебанцой» выделены в отдельный класс. 

Но она молчит. Не поворачивается, правда, но и не выскакивает из номера с криками: «Насилуют!». 

Еще раз провожу пальцами по упругой заднице. Ух, как горячо! Да это, мать твою, гораздо горячее, чем то, что я делал раньше с ней!

Я же тоже так вот добирался уже до сладкого, но это все по-другому было! В диком угаре, в треше!

А сейчас… Я словно дикую норовистую лошадь укрощаю. Одно неверное движение – и копытом в лоб. 

Но, если покорится… Нет большего кайфа. 

Двигаюсь дальше, прямо к промежности, прикрытой маленькими трусиками. Вздрагивает  опять. Не двигается. Еще раз. Посильнее, понаглее. Пальцами вверх и вниз. Сдавленное аханье. Влажные пальцы. 

Бляяяяяяя…

– Лада Леонидовна, ты же понимаешь, что я делаю, да? 

Кивает. 

Это смотрится смешно, учитывая, что так и не повернулась ко мне. Но ладно. 

– И ты понимаешь, к чему все идет, да? 

Опять кивает. 

Встаю, наваливаюсь сверху, но мягко, не придавливаю, отжимаюсь на кулаках. 

– Повернись. 

Поворачивается. И я умираю в который раз за этот гребанный день. За эти гребанные три дня. Потому что ее шоколадные глаза полны слез. И губы дрожат. Мокрые. И  смотрит она на меня так, что одновременно яйца поджимаются от похоти и сердце заходится от тревоги и непонимания. 

Невозможный коктейль эмоций! Бешеный!

– Почему, Лада? 

Согласен, вопрос странный и неоднозначный. Почему плачешь? Почему не сопротивляешься? Почему позвала? Почему разрешила? Почему не давала? 

Да все сразу, бляха муха! Все! Сразу!

– Не спрашивайте меня, пожалуйста, – шепчет тихо, а потом… Тянется к губам. Сама. Прижимается со стоном, таким глубоким, грудным, словно все это время сдерживалась, умирала. И теперь освобождается от напряга, от чего-то невероятно болезненного. 

Я бы в другой раз подумал, надо ли мне это дерьмо. Потому что не надо. Но это в другой раз. Не сейчас. 

Сейчас меня кроет. Причем, не так , как обычно, не так, как до этого. Очень непривычно кроет. Мягко, но наглухо. 

Словно чем-то тяжелым ударило по голове. Тяжелым, но  не острым, не твердым. А таким, обволакивающим. 

Отчего сразу ни одной мысли  нет, только ощущения. Ее мокрых губ, соленых от слез, распухших, мягких. Ее тихих всхлипов , вдохов с присвистом, когда шею целую, когда ворот халата распахиваю. И замираю, глядя на роскошь в простом белье. Я еще в первый раз заценил, чуть в брюки не кончил, только от вида невероятно красивой груди, немного смугловатой с золотом кожи, наверняка, вкусной.

Вот сейчас и проверю. 

Прикусываю торчащий сосок прямо через белье. И ответом мне служит судорожный выдох и крупная дрожь по всему телу. Такая, словно для нее это в первый раз. Словно никто никогда не трогал ее так, не целовал эту невероятную грудь, не всасывал эти крупные, красивые соски… 

Это, конечно, не так, но сейчас я не собираюсь отвлекаться, прикидывая, кому еще она дарила свои сладкие эмоции. Нет уж. 

Сейчас это все мое. Только мое. 

И я кайфую, не задумываясь о причинах этого неожиданно щедрого подарка. 

Распахиваю халат. Потому что мне нужно больше. Гладкий животик, словно у нерожавшей женщины.