Его трясло и колотило со страшной силой, и мне пришлось крепко держать неуправляемое тело, насколько хватало умения. Я боялся, что не справлюсь, и Ди рухнет на кафель или чего хуже – ударится о край ледяной белой ванны. Он задыхался, то краснея, то бледнея. Такого ужаса, мертвенного, подбирающегося к сердцу, я никогда больше не испытывал. Меня самого трясло не меньше, чем Динара, но о себе не думалось.

– Ди! – шепнул я ему на ухо в надежде, что слова дойдут до цели. – Динарчик! Плачь! Слышишь! Плачь!

Он только помотал головой.

– Плачь, говорю! Не хочу, чтобы ты умер! Динар!

Изловчившись, я включил кран на полную, зашумела вода, и Ди сдался. Другой бы на его месте просто выл, но он рыдал беззвучно, цепляясь за мои руки. Перекошенное болью лицо сводило судорогами, и я не нашёл ничего лучше, как иногда умывать друга ледяной водой, сам готовый впасть в истерику. Казалось, прошла вечность, но Динару не становилось легче. Теперь его ещё и рвало, выворачивало наизнанку пустой желудок, который, как мне думалось, тоже заполнили слёзы.

Страшно представить, как два подростка умудрились справиться с тем потоком эмоций, который выплеснулся тогда наружу. Я до сих пор не понимаю, как с невероятным хладнокровием и уверенностью смог поддерживать Динарчика, пока тот не успокоился. А случилось это не скоро. Сейчас, когда я смотрю на то, как холодно он реагирует на любые события, меня одолевает вопрос, – а не рыдает ли он потом в ванной так же, как и в тот день? И наверное, именно поэтому я всегда где-то рядом. Чтобы вовремя сказать ему: «плачь!».

Илай смотрел на меня так пристально, что становилось не по себе. Не люблю такие прямые взгляды, они напоминают мертвецов, чьи глаза уже никогда не смогут закрыться самостоятельно. Хочется достать из кармана плоские гладкие камушки и положить их на глазные яблоки, подобно вечным ставням. Сегодня Илюша слишком задумчивый, витает в облаках или погружается в пучины воспоминаний… Из года в год происходит одно и то же в день годовщины: мы пьём и молчим, а он ещё и смотрит.

Обоюдное соглашение, которое так и не было озвучено, существует между нами вот уже почти десять лет: никаких словесных воспоминаний, никаких слов сожаления или поддержки, никаких вопросов. День похорон матери был последним днём, когда я позволил себе показать собственную слабость перед Илаем. Он – несомненно, друг, знающий меня лучше любого другого человека на Земле, но… У него слишком добрая и ранимая душа, слишком чистая, чтобы я желал запачкать её ещё больше, чем уже сделал.

Первый год после смерти матери мне практически не запомнился, поглощённый туманом принятия. Жизнь нашей семьи не сильно изменилась, только мне казалось, что я теперь должен активнее участвовать в воспитании девочек. Но Амалия тянулась к отцу, так что почти всегда была где-то недалеко от него или с нянями. Ли же, моя милая Лианочка, словно позабытая на антресолях игрушка, всё чаще тосковала или в одиночестве, или под присмотром фактически сиделки. Если раньше с ней занималась мать, возила её в реабилитационные центры, бассейн, на массаж, постоянно разговаривала, то теперь этим заниматься в привычных объёмах было некому.

Именно тогда я вдруг понял, что мать была для всех большей обузой, чем больной ребёнок. Мне, в общем-то, тоже дышалось легче – меньше контроля и почти полная свобода. Отец никогда не был жаден, но видя моё состояние (а в его присутствии я старался молчать и выглядеть пай-мальчиком), жертвовал в копилку карманных денег суммы, равные месячной зарплате родителей некоторых моих одноклассников. И никогда не спрашивал, куда эти деньги потрачены.