– Видишь, какая на свете правда. Отдать бедного одинокого человека в москали, а жену, сироту убогую, пустить по миру. Нехорошо меж людьми делается! добро, что она еще богобоязненная, ищет себе кусок хлеба трудами честными. А другая бы на ее месте и при ее красоте и молодости пропала! С душою и телом пропала навеки.

– Разве Лукия московка? – спросила Марта, вслушавшись в слова Якима.

– Московка, – ответил Яким, не подымая головы.

– Бесталанная! А может, муж твой, Лукие, пьяныця, ледащо було?

– Ледащо! – ответила Лукия.

Яким поднял голову, посмотрел на Лукию и сказал:

– Так туда ж ему и дорога.

– И я так думаю, Лукие! – сказала Марта. – Боже сохрани и заступи, Пресвятая дево, нашу бедную сестру от лихого да ледачого мужа. Мы вот с Якимом, благодаря Бога, часточку прожили-таки на свете; правда… ну, да смолоду чего иногда не случается…

– Ну, завела теперь свои гусла… – сказал Яким полушутя, полусурово. – да вашу сестру если б не попомять хорошенько, то и добра не видать.

– Ну, да вы хороши. Негде правды спрятать… Отак всегда заговорюся с ним и не вижу, что мой Марочко давно заснул. – Она бережно закрыла его чистою простынкою и присела, перекрестясь, к столу около Лукии, сказавши:

– Годуйся, Лукие! Ты не смотри на него! Он у меня всегда что-нибудь ворчит. Такой уж зародился никчеменный.

И она взглянула, ласково усмехаясь, на мужа. Яким и виду не показал, что заметил ее улыбку, только погладил усы рукою.

Полдник кончился, все встали из-за стола, помолились Богу, и Марта, собирая со стола посуду, сказала Лукии:

– Ты бы, Лукие, пошла в другую хату та отдохнула с дороги. Теперь там никого нету, все ушли в село на музыки.

– Спасыби вам. Я не очень устала. – А ей, бедной, весьма нужен был покой или по крайней мере уединение.

– Ну, где же таки не устала! Ведь, шутка сказать, – отлиповогодонасбудет, ядумаю, верст сорок. Как ты думаешь, Якиме?

– Сорок будет, – ответил Яким.

– Я в Ромне переночувала.

– Ну, та хоть и переночувала, а спочить тебе все-таки не пошкодыть, – сказала Марта, как бы инстинктом угадывая душевную усталость Лукии.

– То я пойду и одпочину немного, – сказала Лукия, отступая к порогу.

– Постой же, я тоби покажу хату, – сказала Марта и вышла в темные сени. Потом отворила противуположную дверь светлицы и ввела Лукию в просторную чистую хату.

– Ляж отут на полу или на лави та отдохни немного, Лукие.

– Спасыби вам, – сказала Лукия. А Марта вышла с хаты, притворивши за собою двери.

Лукия, оставшися одна, кругом оглянулася, как бы уверяясь, что она одна в хате. Упала на лаву, закрыв лицо руками, тихо и горько зарыдала. Она плакала не от горя и неведения, ее прежде пожиравшего, но от полноты душевной радости. Она уверилась, что дитя ее здорово и что люди, принявшие его, люди добрые!

«Господи! – она проговорила. – Благодарю Тебя, Святая Матерь Божия! Благодарю Тебя, Святая Заступнице! Благодарю Тебя, моя единая Утешительнице!» И она снова залилась слезами. Приходя в себя, она ходила по хате, тихо плакала, ломая свои исхудалые загорелые руки.

– А как ты думаешь, Марто? – сказал Яким своей жене, оставшись одни в светлице. – Я думаю, что наша новобранка честного, хорошего роду дочка.

– И я думаю, Якиме, – сказала Марта, вытирая миску, – что она честного роду. Худого человека сразу угадаешь. Та видишь, она такая сумная. А може, это так, с дороги.

– Ни, не с дороги, я думаю, а она бесталанная, и сама знает свое бесталанье. Когда ты выходила за полуднем, то она взглянула на Марочка и заплакала. Я спрашиваю: «Чего ты плачешь?» А она мне и говорит: «И у меня было дитя, та Бог прибрал». Так вот оно что.