Даже оставшись одна, я слышала его возбужденное дыхание, и мне никак не удавалось сбросить оцепенение. Мой взгляд был все так же устремлен мимо двери, которую Глеб аккуратно прикрыл за собой, в окно, и я внезапно вспомнила, как в детстве, делая уроки у этого окна, изредка поднимала голову и видела, как возле домика напротив прогуливает толстого кота одинокая женщина-карлик. Они появились здесь недавно и гуляли всегда в одно и то же время. Я следила за этой женщиной и пыталась представить, как чувствует себя человек, обреченный даже на детей смотреть снизу вверх. Тайком я даже сочиняла истории о бедной карлице и перечитывала их на ночь, замирая от сладкой жалости.

Но однажды я вспомнила о своих тайных знакомцах в выходной день и, подбежав к окну, увидела, что с котом гуляет женщина обычного роста. Сначала я испугалась за свою карлицу, но, вглядевшись попристальнее, с изумлением поняла, что передо мной та же самая женщина. В ошеломлении я опустилась на стул, и все мгновенно встало на свои места: кот стал неимоверно толстым, а его хозяйка сплющилась до детских размеров. Мне понадобилось несколько минут, чтобы понять: все это время я наблюдала за ними сквозь искривленный участок стекла. Стоило встать в полный рост, и мир вырос вместе со мной. Это открытие вовсе не обрадовало меня, ведь я лишилась своей легенды.

Я не успела додумать, почему Глеб напомнил мне выдуманную когда-то карлицу, потому что в комнату прошмыгнула Лэрис и как бы между прочим поинтересовалась: о чем мы так долго разговаривали.

– Ненавижу эту сумку, – бросила я, дергая заевший замок. – Вечно мы с ней боремся.

– Ты уже уходишь?

– В холодильнике есть суп. В воскресенье я варю себе. Можете доесть, я пообедаю в школе.

– Когда мы пойдем к ней?

– Правда, хлеба нет. Я же не ем, ты знаешь.

– Когда мы пойдем в больницу?

Я выскочила в коридор и запуталась в собственных сапогах. Их безвольные голенища валились мне под ноги, и я отпинывалась, продолжая войну, начатую с сумкой. Вещи не любили меня и редко мне шли. Правда, дешевые вещи мало кому идут. Только маме.

– Наташа, ты не имеешь права лишать ее последнего шанса!

Я успела придавить звук дверью и застегнула пальто уже в подъезде. Кажется, Лэрис что-то еще кричала мне вслед. Или это просто звенело в ушах?

Не меньше самой кошки, мне нравилось название породы, к которой она принадлежала, – русская голубая.

Эти два слова звучали магическим заклинанием. Стоило их произнести с закрытыми глазами, и вальсы Чайковского вливались в комнату, чуть заглушаемые дыханием бала, шелестом вееров, быстрым, далеким цоканьем копыт. Мамин неведомый Петербург, помолодевший на сотню лет, вырастал за окнами, тревожа запахом Невы, зазывая в неземную высь Исаакиевского собора. Только сунь руки в пушистую муфточку и сможешь побродить по влажным прямым проспектам…

Но кошке не нравится роль муфты. Ей не нужен Петербург, готовый разделить участь Атлантиды. Она любит наш старый дом.

Все школы в нашем городе обложены асфальтом. Никаких зеленых лужаек нет и в помине.

«А зачем? – возразила директор, когда мама попыталась завести разговор на эту тему. – Их потянет вместо того, чтобы изучать траву на уроке ботаники, поваляться на ней. К тому же, – добавила она, глядя, по обыкновению, «сквозь» собеседника, – большую часть учебного года у нас все равно занимает зима».

Я всегда ходила на работу коротким путем, через квартал «своих» домов, как у нас их именовали. Осенью и весной пробраться по размокающей дороге было довольно сложно, и приходилось, как саперу, каждый день прокладывать единственно верный путь. Но сейчас укатанная дорога не только сокращала расстояние, но и сулила успокоение. Я шла не торопясь, вслушиваясь в мелодию своих шагов, то и дело перебиваемую судорожным бряцаньем собачьей цепи, и отыскивала среди домишек своих любимцев. Чаще всего ими оказывались те, в ограде которых росли одинокие сосны. Мне была понятна эта дикая выходка природы – ворваться в уютный, обжитой огородик и вонзить здесь, точно шест первопроходца, росток далекой тайги.