– Интересно, где это мы? – спросила я, прилипнув к окну, чтобы рассмотреть вокзал.

Наш последний вагон стоит далеко от перрона, и даже здания вокзала не видно, не то что вывески с названием населенного пункта.

– Интересно ей… А мне интересно, как это я прошляпил твоего мужика? Убил бы! – возмущается Гр-р.

Свет от вокзальной лампы бьет прямо в наше окно, и все предметы в купе вдруг стали плоскими и утратили цвет, превратившись в черно-белую фотографию. Я не захотела смотреть на двухмерное изображение Громова, задернула штору и включила светильник над своей полкой.

– И кого бы ты убил? – Я повернулась к Гр-р, стараясь не рассмеяться: у Гришки совершенно серьезная физиономия со съехавшимися к переносице бровями.

Тут наш вагон дернулся, и я оказалась у Гр-р на коленях.

– Ага, попалась! Сейчас проведу допрос с пристрастием и докопаюсь, кто был у тебя зимой. Чтобы знать, кого убивать!

– Гришка, совсем шуток не понимаешь.

– Хороши шутки – заявить, что у тебя зимой был мужик!

– Но ты же зимой никак не проявлял своих чувств, и я могла делать что хочу.

– А чего ты тогда хотела?

– Любить тебя… Но боялась…

– Боялась? Почему?

– Думала, дам волю чувствам, а потом снова – разочарование, как бывало не раз.

– Ты не разочаровалась, став моей, – произносит Гр-р утвердительно. Мой ответ не требуется. Понятно, почему – проснулся эготизм Громова: как все мужчины, избалованные вниманием дам, Гр-р имеет преувеличенное мнение о своих достоинствах. Но я не буду подбрасывать дровишки в костер громовских амбиций – пусть в его душе живет червячок сомнения, нечего расслабляться! Поэтому я молчала, прижавшись щекой к горячей груди Гр-р, – люблю слушать, как бьется его сердце. Гришкино сердцебиение мне мешал слушать стук колес и начавшееся в корзине дребезжание хрусталя. Я попыталась дотянуться до корзины.

– Ты что? Куда? – эту интонацию Гр-р я знаю, и у меня самой в ответ перехватывает дыхание.

– Звякают…

Гр-р нашаривает где-то у себя за спиной футболку и не глядя швыряет в корзину. Теперь слышен только стук колес, и я вдруг понимаю, каким сладострастным может быть мерное покачивание вагона.

– О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! – вполголоса говорит Громов, почти шепчет. – Ласки твои лучше вина. Пленила ты сердце мое одним взглядом очей твоих, одним ожерельем на шее твоей. Сотовый мед каплет из уст твоих, мед и молоко под языком твоим, и благоухание одежды твоей подобно благоуханию Ливана!

Песнь песней… Я слушаю импровизацию Громова и чувствую себя розой Шарона, той самой библейской красоткой, что всходила на ложе Соломона. И пока Гр-р не начал меня целовать – если он приступит к этому процессу, я не смогу произнести ни слова, – шепчу ему на ухо свою интерпретацию ветхозаветных строк:

– Прекрасен ты, возлюбленный мой! Левая рука твоя у меня под головою, а правая обнимает меня. Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь…

Любовное соитие не изменилось за три тысячи лет…

Я проснулась оттого, что поезд стоял. Завернувшись в одеяло, я чуть-чуть отодвинула штору и принялась смотреть в окно. Наш СВ по-прежнему далеко от здания вокзала, виден лишь безлюдный, узкий и плохо освещенный перрон. Стоим уже минут десять. Громов спит, ему явно тесна вагонная полка. А еще не хотел меня отпускать… Я полюбовалась на античный профиль Гр-р и снова повернулась к окну. Два мужика бежали к голове поезда, таща здоровенный чемодан за палку, продетую в чемоданную ручку. Чемодан съезжал то в одну сторону, то в другую, врезаясь то в одного бегущего, то в другого, и нагло мешал мужикам бежать. Не успела я удивиться, что мужчины со строптивым чемоданом передвигаются молча, как один из них на весь перрон проорал, что он думает о чемодане, поезде и той, которая заставила его ехать.