— Но здесь мало, — поднимаю глаза на администратора. — Тут в два раза меньше.

— Ты испортила товар, не забыла?

— Но…

— Бери, что дают, и будь добра, не создавай мне проблем. Повторяю, в семь утра тебя здесь быть не должно, Еся.

Я даже рот открыть не успеваю, а Алла уже хлопает дверью с обратной стороны. Стою, как дура пялюсь на конверт с деньгами, которых едва ли хватит оплатить хоть какое-то мало-мальски приличное жилье, да что уж, здесь и на неприличное не хватит. Как же так?

Чувствую, как на глаза наворачиваются слезы, я ведь даже накопить ничего не успела. И что мне теперь делать?

3. Глава 2

После ухода Аллы ни о каком сне и речи быть не может. Хочется кричать, так громко, чтобы стены дрожали, чтобы на десятки километров было слышно мое отчаяние. Знаю, что реветь сейчас не выход, но слезы как-то сами на глаза наворачиваются, тонкими дорожками стекая по щекам. И хочется спросить у Бога, у людей: за что? Чем я так провинилась? Чем за свои всего-то восемнадцать лет я так прогневала судьбу?

Я ведь так радовалась, когда нашла эту работу, когда получила свой, пусть небольшой, но уголок. Радовалась и просто работала, лелея мечту собрать денег и уехать, куда-нибудь далеко на север. Почему на север? Потому что там, вероятно, никто бы не стал меня искать.

В каком-нибудь небольшом городке суровой морозной Сибири, я бы смогла наконец успокоиться, жить, не оглядываясь по сторонам, и не страшиться того, что однажды меня найдут и вернут обратно. Потому что обратно я не хочу. Не хочу, чтобы меня так просто подложили под чужого мужика, не хочу жить в золотой клетке, из которой мне наконец удалось выбраться. Просто не хочу всего этого. Хочу быть свободной. Неужели я так много прошу?

Возвращаюсь на кровать, сажусь и снова заглядываю в конверт. Трясущимися от горечи и страха перед будущим руками, достаю купюры и пересчитываю, пусть в этом и нет необходимости, я и без того понимаю, что здесь почти втрое меньше заработанного. Однако с учетом моих косяков, наверное, не стоит удивляться.

Я бы, конечно, могла поспорить, напомнить о том, что каждый товар, вообще-то, застрахован, только смысла в этом нет. Будь я официально трудоустроена, у меня бы может и было хоть какое-то право голоса, возможность обратиться в трудовую инспекцию, или куда там обращаются ущемленные в правах работники. Но вот беда, я сама согласилась на то, на что согласилась.

А потому выступать было бесполезно, только хуже себе могла сделать, и вместо семи часов на сборы, у меня был бы в лучшем случае час. Впрочем, пожитков у меня не так уж и много, все что есть важного — поместится в рюкзак, а остальное можно и оставить.

Проблема заключается лишь в том, что мне некуда идти, и надо признать, что проблема эта гигантских масштабов. На те крохи, что у меня есть долго не проживешь, а работу я только что потеряла. И, если сразу после побега из дома, в свой собственный день рождения, я, ничуть не стыдясь, взяла с собой все, что мне принадлежало, и продала в первом же попавшемся на пути ломбарде, то сейчас больше и продавать нечего, кроме маленьких, золотых сережек, оставшихся в память о маме.

Лишь на секунду в голове мелькает абсурдная мысль, но я тут же ее отметаю. Нет, его я просить не буду, он вообще ни о чем не должен знать.

На то, чтобы собрать вещи у меня уходит не больше получаса. В рюкзак кидаю только свою немногочисленную одежу, паспорт, зубную щетку и блокнот, в который записываю идеи каждый раз, когда в голове возникает очередная картинка, очередной сюжетный поворот. Улыбаюсь, глядя на это розовое чудо, исписанное почти на половину, и понимаю, как это, должно быть, глупо, писать романы о любви, самой ее ни разу не испытав. Но люди читают, и, кажется, им даже нравится.