– Поедем в деревню?

Бублик оторвал от пола толстую задницу и вприпрыжку побежал к дверям. Вскоре город остался позади. Я ехал в дом, который оставил мне отец. Дом, который переходил в нашей семье из поколения в поколение вот уже двести лет, доставшись от не в меру разбогатевшего и умершего, не успевшего спустить нажитое, предка. Во времена Советов дом из наших цепких рук уплыл, но в начале девяностых вернулся. Я был совсем ребёнком, но помню, как радовался отец, тогда ещё безоговорочно мой, как гордился им дед. По сучьей случайности, по недоброй воле умершего отца от дома мне досталась только половина. А половина дома моих предков уплыла в цепкие ручки белесой мышки. Я пытался выкупить у неё эту долю, даже выпросил у матери её номер телефона, но она просто меня игнорировала. Я смирился, благо, что в наш город она носу не казала, и в минуты, когда я хотел убежать от себя самого, и от всего мира тоже, дом был в полном моём распоряжении. Моём и Бублика.

В деревню Аньку не загнать ни за какие коврижки даже летом, даже ради того, чтобы она в очередной раз доказала себе, что не потеряла власти надо мной.

Показался лес, в детстве знакомый до последней тропки, но и сейчас не потерявший для меня своей притягательности. Камышка грозила разлиться со дня на день, я даже помечтал об этом: оказаться отрезанным от всех обязательств на несколько дней. В очередной раз сбежать,  сделав вид, что это не я, это просто обстоятельства. Обстоятельства, мать их.

Бублика свобода пьянила. Наш дом, стоящий в стороне от деревни, в излучине неглубокой речки, он обожал. Оставил меня разжигать печь и унесся по своим собачьим делам – здесь ему разрешалось гулять без поводка. Первая ночь на природе была удивительно спокойной.

Снился мне лёд. Он часто снился. Он и я, полный сил, уверенности в себе, упивающийся своим превосходством. А потом боль. Такая обжигающая, невыносимая, разом перечеркивающая все. И ты ждёшь вердикта, но сам понимаешь: все, отбегался.

Я проснулся и долго лежал, слушая тишину и чуть слышное потрескивание горящих дров в камине. Рядом спал Бублик, его толстенький, круглый бок размеренно вздымался в такт дыханию.

Тебе уже тридцать, говорили мне, когда это случилось. Тебе бы все равно пришлось уйти. А так ты ушёл красиво, так, что это запомнили. Говорили, а в глазах жалость. Презрение. Злорадство. В Анькиных глазах страх, страх за её шкуру, она всегда её холила, лелеяла и берегла. И в её планы вовсе не входит сидеть у постели человека, перенесшего вот уже третью операцию, на которую вдруг оказались потрачены почти все сбережения. Вдруг – потому что я никогда не жалел денег. Та же Анька спускала их с превеликим удовольствием. Машины, самые дорогие тряпки, люксовый отдых, зависть в глазах подружек. Вот что нужно было Ане. А не стонущий от боли, сломанный бывший спортсмен, у которого, кроме претензий к жизни, двухкомнатной квартиры и половины старого дома в деревне, не осталось ничего. Анька ушла, не обещав вернуться. Так какого хрена ей нужно сейчас?

Ответа на этот вопрос не находилось. Занимался серый, неторопливый рассвет, на смену которому пришёл такой же серый день. Войти в состояние гармонии с собой или хотя бы примириться с жизнью никак не выходило. Я метался по дому, словно загнанный зверь. На улицу выходить не вариант, там нечего делать ещё минимум недели две. В остывшем за зиму доме тоже не сиделось. Я уже жалел, что сбежал из города, но не возвращался из одного лишь упрямства. Зато Бублику было хорошо, он бегал, проваливаясь в снег, и пытался охотиться на затаившихся там полёвок.