– Пошли домой, – сказал я.

Она посмотрела на меня так, словно первый раз в жизни увидела. Поднялась на ноги, колени подогнулись, и она вновь повалилась на землю.

– Проклятье, – снова выругался я. Подхватил её на руки, мокрую, холодную, трясущуюся. – Если снова будешь визжать и брыкаться, я тебя снова уроню.

Она ничего не ответила, только крепче зажмурила глаза. А я снова нёс её на руках. Коленка болела просто отчаянно, так остро, что хотелось как в детстве, бежать к маме, чтобы она подула. Бублик решил, что мы играем, и выражал своё одобрение громким лаем. А я шёл и думал,  что сейчас мог бы ласкать податливое Анькино тело, а вместо этого несу на руках мокрую дуру. Сам виноват. Однако, несмотря на чёткое осознание своей виновности, раздражение не унималось. Снова посмотрел на неё – глаза так крепко зажмурены, что даже нос сморщился. Можно подумать, что если она не будет меня видеть, то от этого что-то изменится. Захотелось снова разжать руки и позволить упасть ей вниз, в грязный снег дороги, но я вспомнил, как неловко она пыталась встать на берегу, и понял, что поднимать ее мне придётся опять самому. Бублик забежал на веранду первым, я толкнул ногой дверь и вошёл в дом. Прошёл на кухню и усадил её на стул.

– Раздевайся.

Она посмотрела на свои руки, затем растерянно на меня.

– Моя машина, – сказала она. – Уплыла.

И снова рассмеялась. Я не выдержал и легонько шлепнул её по щеке. Не больно, просто рассчитывая на то, что обида и унижение вернут её наконец на грешную землю. Так и произошло. Глаза полыхнули огнём, рот поджался.

– Не. Трогай. Меня. Никогда.

Так и сказала, чётко, раздельно. Я повернулся поставить чайник, горячий чай ей пригодится, и постарался не думать с тоской о тех днях, которые придётся провести с ней под одной крышей. Огонь под чайником горел синим и чуть потрескивал, я тянул время, не желая поворачиваться к ней, не желая ей помогать. Прошло несколько минут. Тихо было так, что слышалось посвистывание начинающей закипать воды и сопение Бублика, улегшегося спать пол столом. Я обернулся. Она сидела и пыталась непослушным пальцами расстегнуть молнию на сапоге. Пять минут. Одна молния. Я мысленно застонал. Придётся ей помогать. Придётся её трогать.

Сел перед ней на корточки, одним движением расстегнул мокрый сапог, снял и отбросил его в сторону.

– Не трогай меня, – вновь сказала она, так тихо, что я едва слышал её голос из-за клацанья зубов.

– Пожалуйста, заткнись, – вполне миролюбиво попросил я и стянул второй сапог. Бросил его в сторону, к товарищу.

С неё уже натекла порядочная лужица воды, и она сидела в самом её центре на своей табуретке. Я чиркнул молнией куртки, извлёк из неё неподатливое промерзшее тело и на секунду притормозил, задумался. Она сидела и смотрела в одну точку, не отводя взгляда и не пытаясь даже попытаться мне помочь. А мне-то раздевать её дальше. Ладно, что я в самом деле голых баб не видел? Решился, потянул наверх её свитер.

– Руки подними, – попросил помощи я.

Она перевела на меня ничего не выражающий взгляд, затем послушно подняла негнущиеся руки. И осталась в одном долбанном лифчике, от которого я целомудренно отвел взгляд, борясь с застежкой её джинс. Я никогда не раздевал маленького ребёнка, но сейчас мне казалось, что я это делаю. С одной лишь разницей – ребёнок весил пятьдесят килограмм и имел тело, на которое не стоило смотреть лишь потому, что взгляд наоборот норовил это сделать. Я ушёл за пледом, а когда вернулся, первое, что увидел, это её спина. Белая, перечеркнутая поперёк полоской лифчика. Сгорбленная, чуть выпирают позвонки. По ним захотелось провести пальцем, как тогда, когда хотелось это сделать с её идиотской фривольной татуировкой, от которой сейчас не было и следа. Опасное желание.