– Девочки, вы сильно торопитесь? – обратился к ним пожилой, прилично одетый мужчина с палочкой, – не можете помочь одинокому дедушке?

– Почему бы и нет? Чем Вам помочь? – отозвалась Аня.

– Дело в том, что я недавно перенёс операцию на сердце и мне нельзя поднимать тяжести. А покушать-то хочется, вот я и выбрался на рынок, а там, вы знаете, глаза разбегаются. И всё такое дорогое, но пенсия-то у меня хорошая, я же полковник. Помогите донести сумки, если только не торопитесь, пожалуйста, мои вы хорошие, – улыбался дед, сияя белоснежной вставной челюстью.

Девчонки переглянулись и, поняв друг друга по глазам, утвердительно закивали. Подхватили сумки и, немного накренившись в разные стороны, мелкими шажками пошли за дедом. Идти пришлось немного дольше, чем думали, но отказать уже было неудобно. Бывший военный представился Андреем Ивановичем, держал спину ровно, шагал очень уверенно, так что Кате в какой-то момент показалось, что палочка ему совсем не нужна. Он признался, что одинок: похоронил жену два года назад, а детей так им Бог и не дал. Глубокие голубые глаза сияли теплотой, а бороздки морщин в уголках делали их сказочно добрыми. Белый накрахмаленный воротничок рубашки говорил о том, что старичок очень аккуратный и чистоплотный, несмотря на одиночество.

– Ну, вот и добрались, мои хорошие, – Андрей Иванович вынул из кармана белоснежный, накрахмаленный платок и вытер вспотевший лоб.

Троица остановилась перед беседкой, заплетённой виноградной зеленью, у подъезда обычной пятиэтажки. Приятная прохлада в этот жаркий полдень сразу освежила всех. Девочки поставили сумки на скамейку и, немного потоптавшись на месте, посмотрели на деда.

– Спасибо, мои красавицы, какие вы добрые, может, зайдёте, чаю попьём?

– Нет, простите, мы торопимся, – извинилась Аня.

– Тогда ладно, вот вам благодарность, – отставной полковник протянул пятисотрублёвую купюру.

Секунда сомнения; Катя посмотрела на Аню, Аня моргнула, и девочка взяла деньги.

– Спасибо, это нам на мороженое будет. До свидания, – поблагодарила Катя, и подружки, взявшись за руки, побежали к троллейбусной остановке.

– Во класс! Повезло, погуляем, – обрадовалась Аня.

– Слушай, мне кажется, пятьсот – это слишком много, надо было отказаться, он же пенсионер.

– Не гони, эти пенсионеры больше работающих получают, жируют, не знают, куда деньги девать, сам сказал, что полковник и пенсия у него хорошая.

– Знаешь, Ань, а у меня никогда не было дедушки и бабушки. Мне так не хватает их мудрости, тепла, заботы. Я, наверно, помогала бы им во всём. Ведь старость – это так печально: жизнь прошла, и ничего нельзя изменить, скоро смерть; им, наверно, так грустно от этого. У них такие глаза унылые.

– О, философ, не «пригружайся». Тебе к моей бабуле надо зайти на пару часов, она быстро все мозги тебе вынесет. То закармливает полезностями всякими или купит что-то древнее без спроса, напялит на тебя, а потом обижается, что не носишь. Вообще сложно со старыми, зануды редкие: «Ты же девочка, должна вести себя хорошо!»

– Ну не все, наверное.

Катя умолкла, но мысли продолжали кружиться в голове всю дорогу, пока ехали в троллейбусе до пляжа.

– Ну что, по мороженому? – спросила Аня, щурясь от ярких лучей солнца.

– Давай, и минералочки! Аня, как ты думаешь, Костя симпатичный?

– Ничего, середнячок, рисуется много. Что, понравился? Так ему восемнадцать, он на малолеток даже не смотрит. Тёма говорил, что он в Нахимке[2] учится, и родители вроде «шишки» какие-то. Так что не твой вариант, не думай даже о нём.

По правде, Аня очень удивилась симпатии Кати, ведь Костя ей самой очень нравился, и все её наряды, макияж, некоторые специально выученные заумные фразы и цитаты предназначались именно ему.