– Прощаю я тебя, но об одном молю – сына береги. Прижми к себе, не отпускай, отводи лихо, ты теперь один у него остался. Помни мои слова.
Татьянка исчезла, и Иван не понял, то ли она растаяла дымкой, то ли просто исчезла среди деревьев парка, окружающего гостиницу.
… Больничный вестибюль был сумрачен, гулок и совершенно пуст, если не считать две фигурки, плотно прижавшиеся друг к другу. Подойдя ближе, Иван почувствовал, как сжалось его сердце – на лавке рядом с теткой сидел Алексашка. Увидев отца мальчишка вскочил, бросился навстречу, но тётка поймала его за руку, дёрнула к себе, усадила.
– Померла Танюшка. Ночью. Ты виноват, зараза. Сына не получишь…
И заревела-зарыдала в голос, причитая что-то звонким, булькающим голосом – не дать не взять плакальщица.
…
– Ладно, Ваньк. Мириться давай, девять ден отгоревали, жить надо продолжать. Алексашку заберёшь?
Тётка басила низко и трубно, на поминках она хорошо приложилась к самогону и была очень разговорчивой. Иван кивнул, прижал сына к себе, и, прижавшись губами к его шелковистой головенке, вдыхал нежный, молочный запах сына…
Глава 8
Алексашка, пыхтя, тащил здоровенный мешок, маленькие, но уже сильные ножки упруго тонули в горячей пыли, упирались в землю, и ноша продвигалась потихоньку, правда поднимая серые клубы на спиной мальчика. Июнь был жарким, засушливым, сенокос уже закончили, и теперь Иван добирал свое – косил молочай у дальних огородов, травка питательная, особо для гусей, растут от нее, как на дрожжах. Сынок помогал, Иван хоть и жалел мальчишку, но работать заставлял, спуску не давал, пусть мужиком растёт. Парнишка и работал старательно, надувая от натуги круглые щечки, выполнял все папкины задания от и до.
… Дотащив мешок с травой до калитки Алексашка перевёл дух, постояв в тени старой березы, потом вдруг увидел соседского кота, вытащил из кармана ситцевых штанишек рогатку, поднял камешек и нацелился было, но холодная цепкая рука ухватила его за плечо, остановила.
– Что ж ты делаешь, разве можно? Кот тебе чем помешал?
Алексашка скинул руку, повернулся и набычился. Незнакомая тётя – высокая, сутулая, худая с растрепанными и кое-как заправленными под платок волосами, стояла, слегка опершись большой, загорелой рукой об угол дома, смотрела на него странно – угрюмо, пытливо, вроде что-то знала и пыталась это увидеть. На груди женщины в грязноватом свертке, завязанном через шею, крутил круглой лысой головенкой толстый малыш. А позади, вцепившись в заляпанную, подранную в нескольких местах юбку, и прижавшись к материной ноге, жалась девочка – крошечная, с нежным бледным личиком и огромными тёмными смурными глазами.
Алексашка отошёл от незнакомой тёти подальше, на всякий случай оттащил в сторону мешок и буркнул, надувшись.
– А чо она? Пять цыплаков у нас уже утащила, гадюка. Папка сказал, поймает, вообще в обрыв скинет, поганку проклятую.
Он проводил глазами прыснувшую за забор кошку, деловито сунул в карман рогатку и серьезно, как взрослый спросил
– А ты кто, тётя? Ты к папке?
Настасья отпустила подол маминой юбки, подошла к Алексашке, поправила завернувшийся воротничок на его рубахе, смахнула сухую травинку с плеча, сказала тихонько.
–Здравствуй, Саша. Я Настюша. Давай помогу мешок тащить.
…
Иван молча кидал на стол миски, кружки, резал хлеб, доставал из печки чугунок картошкой, раскладывал из огромной сковороды шкворчащую яичницу по мискам, наливал простоквашу и молчал. Он не знал, что сказать… Выгнать Варю с маленьким сыном – да ещё и со своим сыном, он не мог. Ну не получалось у него сказать этой совершенно чужой женщине "Вон отсюда", не ворочался язык. Они сидели молча, друг напротив друга, и Иван смотрел, как Варя жадно, почти не жуя, глотая куски побольше, с хлюпом запивала их простоквашей и снова глотала. Настюша, прижавшись к матери, тихонечко, двумя пальчиками брала кусочек хлеба, ломала его на небольшие кусочки и стеснительно ела, чуть запивая из кружки, аккуратно облизывая розовые губки. Наконец, Иван не выдержал молчания