Иван смотрел, как Дина, красиво напрягая загорелые, пополневшие руки, мешает здоровенным половником вишнёвое варенье в тазу, потом плавно везёт деревянной ложкой по вспенившейся кремово вишнёвой гуще и плюхает пенки в миску. А потом хватает хохочущего Алексашку, обтирает замызганную мордочку фартуком и грозит ему пальцем. А тот, обегая девушку сзади, снова сует палец в пенки, облизывает его, сладко щурясь и пытаясь увернуться от её хлесткой руки. А Иван не испытывал счастья, почему то. Того, мужского, истинного, от которого кругом голова. Он чувствовал только удовлетворение и покой, и это его полностью устраивало.

– Дин, вот как скажешь, так и сделаем. Под грушей, так под грушей. Народу-то сколько позовём? Лавки мне какие сбивать?

Дина накрыла варенье полотном, устало разогнулась, потерев поясницу.

– Человек пятьдесят будет, Вань. Учителя ещё. Мне на работу выходить, знакомится надо. Я что спросить тебя хотела.

Дина странно посмотрела куда-то в сторону, даже как-то по – птичьи скосила глаза.

– Я про жену твою знаю. А вот эта… Варька… Ты что, любил её?

Иван вздрогнул, вроде его хлопнули по голой спине чем-то холодным и мокрым. Глянул на странно побелевшее лицо Дины, пожал плечами и пошёл к сараям. И ничего не сказал. Не нашёл слов.

…

– Вань, а Вань… Ты что ж свою бесстыжую, городскую на ярмарку не взял? Стесняешься, небось, уж вторая у тебя в дому такая живет. А первая – вон, по рядам лазит. Страшная, как ведьма.

Зинуша, круглая, как мячик вдова с соседней улицы, давно все глаза проглядевшая через Иванов забор, игриво толкнула его в бок, вроде случайно наступила новой тапкой на его ботинок. Иван чуть не закашлялся , так запершило у него в горле от сладкой волны вдовьих дешевых духов, смешанной с маслянистым духом помады и еще чего-то, облаком окутавшей плотную, потную женскую плоть, но сдержался, спросил

– Ты это про чего, Зин?

– Так про чего… Про Варьку – ведьмачку, в хлебном ряду ее видала, согнулась вся, как старуха. А зыркает, туда же. Мало их жгли. И девку таскает свою, уж не знаю с кем мальца твоего оставила. Сучки.

Иван отодвинул шар Зинкиного тела в сторону и пошел к хлебным рядам. Вроде сила его какая потянула.

Варвара задумчиво рассматривала корзину с баранками так, вроде никогда не видела эту диковину. Она и вправду стала почти неузнаваема, постарела, седые лохмы были не аккуратно заправлены под нечистую косынку, землистые щеки стали дряблыми, рот ввалился. Настасья стояла рядом с матерью, держала большую матерчатую сумку, тоже не могла оторвать взгляд от корзины. Иван кивнул продавцу, кинул деньги в металлическую тарелку на прилавке, тот, отняв у девочки сумку, всыпал туда пол корзины баранок. Варвара подняла голову, глянула на Ивана, криво усмехнулась.

– Ну, здравствуй, Ваня. Благодетель мой…

– Здравствуй, Варя. Уж думал, не встретимся боле. Сбежала тогда, не попрощалась даже. И дом бросила.

Варя подняла корзину, с трудом выпрямилась, и не усмехнулась даже – оскалилась, иначе и не назовёшь эту гримасу на ее худом, темном лице.

– Дом бросила, говоришь? Так они, деревенские твои дружки да соседушки спалили бы меня вместе с домом моим. Сколько уж так было! Деда, мать мою, тетку. Мать родами померла, снасильничали её деревенские когда мне три года было, тётка утопла, когда мы весной через Хопер переправлялись, тоже с места снялись, в селе рядом клуб сгорел, так нас и обвинили. А его алкашня местная подпалила, с перепоя. А, ладно! Что говорить, все равно не поймёшь. Я вон хотела жизнь себе нормальную наладить, не вышло. Настасья, что стала? Иди молока у Степановны возьми, обещала даром дать. Не стой.