Но я всегда была одна. Единственное, чего мне всегда хотелось, – это не быть одинокой, не быть снедаемой одиночеством. Моим единственным желанием всегда было желание любви и безопасности, которую дает эта любовь, – о, как я хотела безопасности! – но любовь никогда не бывала долгой, и безопасности я никогда не ощущала. Когда я, спотыкаясь, брела по вереску, мне казалось, что вся моя жизнь прошла в поиске того, что многие другие люди получают как должное и всегда, всегда получают, а мои поиски окончились одиночеством.

– Лоренс! – плакала я, плетясь домой по пустоши, но он ушел, и горе застилало мне глаза.

Я добралась до фермы, прошла к себе в комнату и попыталась заплакать, но слез не было. Я с сухими глазами сидела в комнате, где мы любили друг друга, а когда я попыталась воскресить в памяти образ Лоренса, мне на ум являлись лишь мысли о муже, который смеялся надо мной из могилы.

– Лоренс! – звала я. – Лоренс!

Неожиданно рядом со мной оказалась Гризельда, моя дорогая Гризельда, которая разделила со мной уже столько трудностей. Она обняла меня, и я заплакала, как не плакала с тех пор, как была ребенком в забытой богом рыбачьей деревушке под названием Сент-Ивс.

Я родилась в Сент-Ивсе. До сих пор помню лачугу в одну комнату, где я провела первые годы жизни. Тогда Гризельда жила с нами и каждый день ходила на причал потрошить рыбу. Сент-Ивс славился своими сардинами – их консервировали, укладывали в большие бочки и экспортировали в Италию, – а также скумбрией, которую отправляли в Лондон и в другие большие города. Гризельда всю жизнь работала с рыбой, но моя мать, ее племянница, считала это слишком постыдным для себя занятием и предпочитала стирать белье. Однако стирка – занятие тяжелое, а моя мать, по свойственному ей недомыслию, считала, что, для того чтобы подняться по социальной лестнице, необязательно упорно трудиться.

Ее неизбежный конец мог бы оказаться другим, если бы мой отец не был таким, каким он был, но он был рыбаком и часто находился вдали от дома, а вернувшись с моря, успевал потратить заработанное раньше, чем добирался до двери нашей хибарки. Он был французом, ему нравилось веселиться и сорить деньгами. Он иногда привозил мне из Бретани игрушки, а однажды привез имбирный пряник с Нормандских островов. Это уже потом он начал приносить домой джин, но, с тех пор как мать бросила стирку ради ярких ставней веселого дома на Шримп-стрит, он пил все больше и больше, пока ему не перестали предлагать работу на рыбачьих шхунах. Мне было девять лет, когда он умер. Он упал в канаву, и его переехал экипаж. Мать не присутствовала на его нищенских похоронах, потому что к тому времени сама была больна и двумя неделями позже умерла в работном доме.

Впоследствии, в Евангелической миссии во имя спасения падших женщин, я узнала, что такие женщины, как моя мать, как правило, не доживают до старости.

Но я не была похожа на нее. Я хотела много работать, так много, чтобы появилась возможность уехать от воняющей рыбы, смрада кривых улочек и застоявшегося духа желтозубых гаванских крыс. Местные дамы, которые занимались благотворительностью, придерживались мнения, что меня надо поместить в приют, но я считала иначе. Я помыла голову, выстирала белье и платье, одолжила ботинки поприличней и отправилась в замок Менерион, самый большой дом в Сент-Ивсе.

Мне невероятно повезло: там недоставало судомойки. На это место брали чистеньких, аккуратных девушек без опыта.

– Очень уж ты маленькая, – сказала экономка, добрая женщина, – но кажешься сообразительной девочкой, и если обещаешь работать как следует…