– Вероятность нашего общения невелика, – сказал я откровенно. – Мне кажется, что, даже если я просто поздороваюсь с Харри, он меня изобьет.

Он промолчал, удовлетворенный моими заверениями. Муж его экономки, Уолтер Мэннак, вез нас из прихода Зиллан через холмы в Морву, и у меня вылетели из головы и Пенмары, и дочь священника – я опять начал думать о миссис Джанне Рослин.

Я наведался на ферму Рослин в понедельник утром, но старая карга Гризельда сказала мне, что хозяйка «устала», «отдыхает» и не принимает гостей. Во вторник мне сообщили, что она уехала в Пензанс, чтобы лишний день поторговать на рынке; рынок в Пензансе был открыт три раза в неделю, и, хотя самая бойкая торговля происходила в четверг, мне было сказано, что со времени смерти мужа миссис Рослин часто приходится ездить на рынок еще по вторникам и субботам, видимо из-за стесненных финансовых обстоятельств. В среду я еще раз попытался увидеть ее, но она гостила на соседней ферме, а в четверг, конечно, снова уехала в Пензанс. К пятнице у меня сложилось определенное ощущение, что она меня избегает, но мне так хотелось ее увидеть, что это казалось просто неудобством, которое я был готов вытерпеть. Чего я не мог вытерпеть, так это провести еще один день без перспективы перемолвиться с нею словом, поэтому в пятницу утром я снова оседлал отцовского коня и поехал через холмы, мимо замка Чун, к ферме.

Она была дома. Она согласилась принять меня. Мы опять пили вино в ее гостиной, она говорила мало, и мне пришлось самому вести разговор. Я говорил о Лондоне и о сотне других вещей. Ей, казалось, не было скучно. Не было ей и особенно интересно, но она была безупречно вежлива. Мне кажется, именно тогда, во время нашей второй встречи, я начал понимать, что напрасно трачу время, но было уже слишком поздно. Уже бесполезно было приказывать себе забыть о ее прелестях и переместиться на новые, более свежие луга. Я не мог ни забыть ее, ни жить так, словно никогда ее не встречал. Мне нужно было ее видеть. Моя одержимость ею была совершенно иррациональна, но я не мог от этого избавиться. Я понимал, что веду себя как дурак, знал, что каждый новый визит на ферму был шагом, ведущим в тупик, но не мог перестать к ней ходить. Визиты к другим женщинам, которые в прошлом становились для меня панацеей от горькой боли разочарования, теперь не приносили успокоения. Одержимость не проходила.

Я называл это любовью, но речь шла не о любви. Некоторые назвали бы это безрассудной страстью, но это не была и безрассудная страсть. Скорее болезненное сочетание похоти, ненасытности, восхищения и желания, прежде всего желания обладать. Моей любимой мечтой стало полное обладание. Я мечтал о том, как она сдастся, сама того не желая. Взаимность с ее стороны меня не волновала. Я мечтал о том, как она сдастся, не желая этого, потому что я ее заставлю, притом что это не будет изнасилованием. Я мечтал о том, как она снимет одежду, одну вещь за другой, как она будет срывать с себя вещи этими длинными красивыми пальцами и аккуратно складывать их на стул. Она будет холодна, у нее будет каменное лицо, она будет презирать меня. Поскольку она была респектабельной женщиной, она не разденется догола, а оставит последнюю нижнюю юбку, а когда сядет на постель спиной ко мне и поднимет белые руки к голове, чтобы распустить волосы, я наклонюсь и расстегну крючки ее корсажа и обниму так, что руки дотянутся до груди… Ее волосы беззвучно упадут ей на спину, я зароюсь в них лицом, опрокину ее на подушки и тогда…

Ничто больше не имело значения. Единственное, чего я хотел, – это обладания.