Пока Федор рассказывал Пушкину – единственному, кто никогда не участвовал в бивачных попойках, – как правильно приготовлять священный напиток, все шло хорошо. Ссыльный внимал Орлову с завистью и восхищением. Он попытался не поверить, что жженку пьют из пистолетов, заливая в дуло. Но все трое с рвением бросились заверять юношу в правдивости Федора. Пришлось сдаться.

– Ах, если бы и у меня сейчас был пистолет!

– Зачем? Они потом стрелять не годятся, – буднично бросил Липранди. – Ей-богу, хуже нет, чем вычищать из затвора застывший сахар!

Пока не поспела жженка, разминались портером. Потом хозяин внес дымящуюся вазу. Алексеев и Орлов, как старые гусары, порешили пить вкруговую. Липранди для виду воспротивился, но более из-за Пушкина, чем из-за себя. Он был человек привычный. Однако ссыльный сам громче всех требовал смертной чаши. Первая ваза кое-как сошла с рук, даже удары не стали слабее. Но вторая, поднесенная услужливым Гольдой, подействовала. Лица покраснели, шары взялись ускользать от киев, а устья луз на глазах сузились. Пушкин развеселился, вздумал подходить к бортам бильярда и вспрыгивать на них, мешая игре.

– Да что делает этот школяр! – возмутился Федор. – Он мне сию секунду погубил верный шар! Уймитесь, сударь!

Полковник же Алексеев угрожающе постучал кием о ладонь, присовокупив, что дурачков по-свойски учат. Этого Пушкин снести не мог. С воплем:

– Ах, так! – он разбежался от стены, плюхнулся животом на бильярд и смешал руками шары.

– Что же это?! – Федор схватил поэта за шиворот и, прежде чем Алексеев с Липранди успели помешать, поднял в воздух, размахнулся и вышвырнул в окно. Благо ставни не были закрыты.

С улицы донеслось истеричное кудахтанье. Падая, Пушкин раздавил курицу. Через минуту он фурией вбежал в дом и ринулся на обидчиков с кулаками.

– Я вас вызываю! И вас тоже! – выдохнул ссыльный, хватая Орлова с Алексеевым за рукава. – А вас… – он обернулся к Липранди, – прошу быть моим секундантом.

Делать нечего. Как наиболее крепкий на голову, резидент Главного штаба оговорил с приятелями условия. Завтра в десять. У дома Липранди. Примирение невозможно. И увел разбушевавшегося поэта с собой. Дорогой они спустились на берег Быка, где полковник умыл своего подопечного. Тот уже начал трезветь и раскаиваться.

– Все моя арапская кровь! Я загораюсь, как порох!

– Причина для дуэли вовсе не достойная, – уговаривал Липранди, помогая Пушкину подняться. – Дело при бильярде, под жженку. Надо бы замять.

– Ни за что! – взвился тот. – Я докажу им, что не школьник! Скверно, гадко. Но как же кончить?

– Без хлопот, – пожал плечами спутник. – Не они вас, а вы их вызвали. Если они завтра придут мириться, то честь ваша не пострадает.

– Это басни, – молвил Пушкин со вздохом. – Теодор никогда не согласится. Он обрек себя на верную гибель.

Липранди хмыкнул, но товарищ не почувствовал иронии.

– Все-таки лучше умереть от пули поэта или убить его, чем всю жизнь прозябать в деревне!

– В деревне масса приятного, – зевнул полковник.

Они уже стояли у дома Липранди. Это была обширная мазанка, внутри выстеленная турецкими коврами и заставленная великолепной мебелью на азиатский манер. По стенам висело богатое оружие. В сенях возилась молодая цыганка, с успехом заменявшая барину горничную, кухарку и любовницу.

– Ложитесь-ка, сударь мой, спать, – сказал резидент. – Утро вечера мудренее.

Он подождал, пока приятель засопит, а сам повлекся на поиски остальных участников драмы. Оба обретались в доме Алексеева, уже охолонувшие и почти трезвые.

– Я не охотник на обезьян! – заявил Федор. – А если наша дуэль навредит брату? Да тьфу, в самом деле! Что я буду мальчишек стрелять?