Мужик думал минуту. Поджав губы, переводил глаза-то на меня, то на служанку.

– Раздевай барыню, Палашка! – велел он. – Я сейчас на кровать свою новую подстилку брошу, чтобы чисто было! Ляжете туда, Любовь Алексеевна.

– Благодарю, – ответила я чуть успокоенная.

Все же на постели лучше рожать. Я даже вымученно благодарно улыбнулась мужику, предвкушая, как сниму это тяжелое, грязное и мокрое платье. Палаша уже засуетилась вокруг меня, помогая расстегнуть накидку из коричневого бархата.

Спустя десять минут я уже лежала на чистой простыне на жестком ложе, в одной длинной сорочке, она была надета на мне под платьем до того. Лесник даже нашел для меня небольшое лоскутное одеяло, чтобы укрыть. Хозяин избы жил очень бедно, и я поняла, что он отдал мне самые лучшие вещи, что у него были. Даже свою жесткую подушку, набитую соломой, он обернул какой-то мягкой чистой тряпицей, чтобы я могла лечь.

Спаленка лесника, где меня устроили, была крохотной, в ней стояла лишь узкая деревянная кровать, большой сундук и стол. В единственное небольшое оконце посередине продолжал барабанить надоедливый дождь. В избе было тепло, оттого я перестала наконец дрожать, а горячая кружка чаю, которую принес лесник, быстро согрела меня.

Я была одна в комнатке. Палаша ушла приготовить все для родов, тряпки, воду и другое. Лесник же почтительно не входил, а иногда приближался к приоткрытой двери спаленки и угодливо спрашивал, не надо ли мне чего? Я не отвечала, так как была в каком-то болезненном бреду. Хрипло стонала или даже кричала.

Мучения от болезненных схваток не давали мне расслабиться даже на пять минут. Я помнила, как надо тужиться и правильно дышать, все же воспоминания о двух пережитых родах у меня довольно хорошо сохранились. Но сейчас болевые приступы были во много раз сильнее, и я пыталась сдерживаться, чтобы не кричать во все горло, боясь испугать окружающих. Но не могла сдержаться и, судорожно сжимая пальцами подстилку, все равно кричала. Так было легче переносить невыносимые муки.

– Палаша, все же надо бежать за повитухой. – В какой-то момент придя в себя, я услышала громкий разговор лесника и горничной у двери. Мужик продолжал обеспокоенно: – А если она помрет? Или разродиться не сможет и дите помрет? Нам же потом граф голову снесет! Точно до смерти запорет.

Я сглотнула, в горле пересохло. О каком графе они говорили? О моем муже или отце? Или же это просто был какой-то граф – хозяин этих земель? Мне хотелось знать, но жуткая боль затмила все разумные мысли, и я хрипло застонала.

Не зная, сколько еще будут продолжаться мои мучения, я в бреду молилась только об одном, чтобы поскорее разродиться.

– Да все хорошо будет, – расслышала я ответ Палаши из-за двери. – Сейчас ночь, куда ты пойдешь, Прохор Фомич? По ночам и зверье лесное бродит. Раздерут тебя.

– Все же я побегу в деревню, – возразил ей мужик, и его голос стал отдаляться, видимо, он пошел в горницу. – Возьму ружье. Как она надрывается, сердешная, жалко ее. Надо ей повитуху вести, Палашка.

Даже в своем невменяемом состоянии я подумала о том, до чего добрый мужик этот лесник. А может, он просто боялся гнева некоего графа? Который мог их лишить жизни.

Чувствуя, как язык от сухости опух, я начала громко звать горничную, чтобы принесла мне попить.

– Палаша! – выдала я и сама поразилась, как слаб мой голос.

Вдруг окно спальни затряслось от громкого стука. Вздрогнув от неожиданности, я невольно уставилась взором в окно, в которое тарабанили уже со всей силы. В следующий миг створка распахнулась, и в проеме показалось лицо и плечи женщины в темном одеянии и платке на голове.