– С ней все нормально, спасибо. Но она больше с нами не путешествует. Перестала, когда отец умер, – сказала, что слишком стара для этого. Но я думаю, ей просто надоели дороги. Отцу она никогда бы не призналась, конечно. Но как только он умер, мама это дело прекратила. У нее, кстати, новый муж, водопроводчик, зовут Кейт. Они живут в Вест-Хэтче, отсюда рукой подать.

– О, здорово. Кланяйся ей от меня, когда увидишь.

В ответ он слегка хмурится, и я гадаю, не ляпнула ли что-то не то. У Динни лицо из тех, которые мгновенно мрачнеют, становятся хмурыми и воинственными. В двенадцать лет это придавало ему серьезный и значительный вид. Я рядом с ним чувствовала себя глупой как пробка, и сейчас это чувство возвращается.

С полной корзинкой остролиста мы возвращаемся лесом к поляне, где раньше всегда останавливалось его семейство. Широкая прогалина на западной опушке окружена с трех сторон тенистыми деревьями, на запад открывается вид на поля и изрезанную колеями зеленую проселочную дорогу, выходящую на шоссе. Земля здесь пропиталась водой и хлюпает под ногами, пока мы идем. А летом тут бывает очень зелено – высокие травы с шелковыми стеблями, почва растрескавшаяся и твердая. Гарри маячит далеко впереди, его внимание перескакивает с одного объекта на другой.

– А ты? Поселишься теперь здесь? – Динни наконец нарушает молчание.

– Ой, нет. Не знаю. Наверное, нет. Я здесь временно, но уж, как минимум, до Рождества. Мы унаследовали дом, Бет и я…

Просто жуть, как напыщенно это прозвучало.

– Бет здесь? – перебивает Динни, поворачиваясь ко мне.

– Да, но… Да, она здесь… – Я собиралась сказать «но она изменилась, она почти не выходит из дома». – Ты должен к нам заглянуть, повидаться с ней.

Но я понимаю, что он не придет.

На стоянке лагеря шесть автомобилей, больше, чем бывало раньше. Два мини-автобуса, два жилых автофургона с прицепами, старый разбитый грузовик и переоборудованный походный госпиталь. Динни поясняет, что это его машина. Из труб вьется дымок, на земле круги золы – остывшие кострища. Гарри устремляется вперед. Усевшись на пень, он подбирает что-то с земли и внимательно изучает. Когда мы подходим поближе, навстречу бросаются три собаки, они лают, изображая ярость. Мне такой прием известен. Я останавливаюсь, опускаю руки по швам и жду, пока псы подбегут, обнюхают меня, поймут, что я не собираюсь бежать.

– Твои?

– Только две, а черная и желтая – моего двоюродного брата Патрика. Это Клякса, – Динни треплет за ухо грязную черную дворнягу, зубастую и робкую, – а вот Шпинат.

Вторая собачка мельче, изящнее, с грубой бурой шерстью и добрыми глазами. Шпинат лижет пальцы Динни.

– Так ты… мм… работаешь здесь в округе? Чем занимаешься? – Это звучит как разговор на светской вечеринке.

Динни пожимает плечами. На миг мне становится не по себе от мысли, что он, вероятно, живет на бесконечные пособия, а может, ворует или торгует наркотиками. Но это мысли Мередит, и мне стыдно пускать их в голову.

– Сейчас, в общем-то, ничем. Мы большей частью ездим по стране, работаем. На фермах, в автомастерских, на праздниках. Сейчас повсюду затишье – мертвый сезон.

– Трудно, наверное.

Динни бросает на меня косой взгляд.

– У меня все отлично, Эрика, – спокойно говорит он. Меня он не спрашивает, чем я занимаюсь. Кажется, за время нашей короткой прогулки я растеряла весь кредит доверия, на который могла рассчитывать в силу детского знакомства.

– Симпатичная у тебя машина, – делаю я отчаянную попытку вернуть его расположение.

Не успеваю я закончить, как дверь походного госпиталя распахивается, и из нее осторожно вылезает девушка. Положив руки на поясницу, она потягивается, болезненно поморщившись. Я мгновенно узнаю ее – беременная девушка с кургана. Но сейчас я вижу, что ей лет пятнадцать-шестнадцать, не больше. Динни – ровесник Бет, ему тридцать пять. Я снова смотрю на девушку, пытаюсь убедить себя, что ей восемнадцать или даже девятнадцать, но не могу.