Из вышесказанного следует ряд весьма и весьма ценных для современной, подчеркну, русской, теоретической и практической экономики выводов.

Во-первых, извечный русский патернализм как система отношений, при которой власти удовлетворяют определенные потребности граждан, а те в обмен позволяют диктовать им модели поведения, оказывается, имеет вполне понятную экономическую специфику. Крестьяне всегда стремились встать под крыло сильного, однако имущие, по крестьянским представлениям, не должны покушаться на то, что жизненно необходимо крестьянской семье, – иными словами, сильные обязаны корректировать свою деятельность в соответствии с базовыми материальными и социальными потребностями людей. Регулярная плата натурой (барщина или работа на хозяина, в экстремуме – на государство) и деньгами (оброк, ныне налоги) подразумевает, по мнению русских, моральные обязанности сильных поддерживать слабых при наступлении “экстремальных обстоятельств”. Моральная экономика имела и имеет локационные территориальные и социальные границы, будь то деревня, городское образование (особенно моногорода) или страна; община, каста или нация в целом.

Во-вторых, русский человек, прежде всего крестьянин, всегда стремился стать собственником, причем не столько средств производства, сколько того минимума активов, что позволял ему и его семье обеспечивать удовлетворение жизненных потребностей. К числу таких активов, в частности, относится жилище, то есть крыша над головой. В этом нет ничего экстраординарного, ровно такое же желание есть, по-видимому, у других народов. Разница в том, что в той же Европе городское население вынуждено арендовать жилые помещения, у нас же все силы крестьян были направлены на возведение собственных стен.

Отношение к собственности у русских специфическое, завязанное на результаты вложенного в этот актив собственного труда. Известен случай, описанный философом Федором Гиренком: “Крестьянин нарубил лес, погрузил его на телегу и повез к себе в деревню. Его остановили и стали укорять за кражу господского леса. Когда крестьянина назвали вором, он пришел в ярость, уверяя, что никогда в жизни ничего не украл чужого. Тогда ему указали на лес. Ну, это другое дело. Ведь лес же он ничей. Он божий. Его никто не сажал, за ним никто не ухаживал. Поэтому лес для всех, как воздух. А вот если бы к нему был приложен труд, тогда другое дело”^>14. Если власть не видит формальных причин для предъявления претензий к тем, кто не вполне законно завладел не принадлежащей им собственностью, то это не значит, что неформальная, общественная реакция будет такой же, как бы людей ни убеждали в обратном. Впрочем, это вполне объяснимо ментальными отличиями между крестьянскими семьями и квазисемьями элит. Разница в том, что крестьянских семей существенно больше, отсюда – общественное неприятие.

Здесь мы подходим к констатации плохо скрываемого раздражения русских по отношению к предпринимателям, в первую очередь к торговцам-купцам, преумножающим свои богатства, как полагают люди, в том числе при помощи обмана. И, конечно, к откровенному неприятию итогов многочисленных приватизаций: от дарования Петром III дворянам освобождения от обязательной 25-летней государевой службы (разгосударствление дворянства), когда крестьяне, прежде считавшие своим жизненным предназначением отдавать всего себя за Помазанника Божия и его подданных, оказались закабаленными непонятно кем (мина, заложенная в 1762 г. и рванувшая в 1917-м), до приватизации активов в 1990-е (закладка, ждущая своего часа).