Лира, не зная об истинных намерениях священника, стояла рядом с ними, волнуясь и надеясь на благополучное развитие событий. Но в её глазах едва заметно мерцала тревога, неуверенность в том, что происходит вокруг неё.

Позиция священника в общине была непререкаема, словно он получил её прямо от самого Бога, но в глубине души он знал, что его власть основана не на благочестии, а на страхе и подавлении. "Вера – это оружие, а страх – её ножны," часто повторял он, когда оказывался один. Его учения были жёсткими, непреклонными и часто пересекались с его собственными желаниями власти и контроля над стадом, которое так усердно стремилось к свету.

Его голос, звучавший с амвона, был убедителен и могущественен, но каждое его слово было пропитано лицемерием. Он говорил о покаянии и скромности, в то время как сам облачался в дорогие одеяния и пользовался благами, добытыми за счёт титульных пожертвований своих паственников. Он осуждал грехи, которые сам тайно совершал в уединении своих покоев, находя извращённое удовольствие в мучениях и страданиях тех, кого считал недостойными милосердия.

Священник наслаждался моментами, когда мог выставить напоказ свою мощь и доминирование, особенно во время исповедей. Он выискивал слабости прихожан, чтобы затем использовать их против них, закручивая спираль вины и стыда вокруг их душ. "Исповедь – это не только путь к искуплению, но и моя возможность узнать вас лучше," говорил он с искажённой улыбкой, превращая священный акт в инструмент манипуляции и угнетения.

Ночи священника были полны тайных ритуалов, в которых он, под видом очищения и исцеления, подвергал своих выбранных жертв испытаниям, порой садистским и бесчеловечным. Он уверял себя, что таким образом исполняет волю Бога, но на самом деле стремился лишь к личному удовлетворению и укреплению своего положения в общине.

Так, под маской святости и благочестия, скрывался человек, чьи поступки были далеки от истинной веры и любви к ближнему. Власть, которую он хапал в руки, служила не общему благу, а лишь подпитывала его извращённые желания и садистские наклонности, делая его истинным волком в овечьей шкуре, искажая суть религии и веры до неузнаваемости.

Как только тусклые лучи последний раз скользнули по земле, отряд Васильева оказался на пороге Малинки. Этот лагерь, затаившийся среди руин и заброшенности, жил своей особенной жизнью, насыщенной духом выживания и братства, которое олицетворяло собой блатную романтику новой эры.

"Стой, стрелять буду!" – раздался вызов со сторожевой башни, голос пронзительно разрезал вечернюю прохладу. Крот, немедля ответил с неподражаемым спокойствием: "Стою".

"Стреляю!" – раздалось в ответ, и это слово, прозвучавшее скорее, как шутка, разрядило обстановку, вызвав хохот среди сопровождающих. Этот необычный ритуал приветствия служил напоминанием: в Малинке царят свои порядки, и новичкам стоит вести себя уважительно.

Проходя мимо стражи, отряд погрузился в атмосферу лагеря, где каждая деталь дышала историей и выживанием. У костров, разбросанных по всему лагерю, виднелись группы людей, собравшиеся вместе для тепла и уюта. Отовсюду доносились звуки гитар, а грубые, но искренние голоса наполняли воздух песнями о жизни, любви и непреклонном стремлении к свободе.

В воздухе витал запах жареного мяса и домашнего самогона, а столы были уставлены самодельной посудой, каждая из которых могла рассказать свою уникальную историю. В углах мелькали фигуры, играющие в карты на изношенных колодах, вырезанных из старых журналов и внимательно отмеченных символами, известными только участникам игры.