Однако эта линия аргументации заходит слишком далеко. В итоге люди действительно убивают и наносят ранения друг другу в различных ситуациях, которые можно в точности идентифицировать. А эти социальные механизмы нередко оправдывают убийство в глазах тех, кто в нем участвует, благодаря чему они не ощущают никаких невротических последствий. В последующих главах мы рассмотрим некоторые подобные структуры, при помощи которых убийство и нанесение ранений другим морально нейтрализуются или даже получают моральное одобрение. В фильме «Мертвые птицы» одно из племен устраивает празднование после убийства неприятеля, а среди выражаемых его участниками чувств мы наблюдаем не вину, а радость и энтузиазм.

Конфронтационная напряженность возникает в любых ситуациях, связанных с потенциальным насилием. Это не просто страх совершить убийство, поскольку напряженность наблюдается и в тех случаях, когда нападающие намереваются просто кого-то избить, а фактически и даже когда они лишь угрожают затеять гневный спор. Угрожать кому-либо убийством или противостоять кому-то, кто угрожает убийством или нанесением серьезных увечий вам, – все это лишь отдельные составляющие более масштабного феномена конфронтационной напряженности. Способность людей совершать насилие над себе подобными зависит не только от присутствующих на заднем плане социального давления и поддержки, которые вталкивают нас в эту ситуацию и обеспечат вознаграждение после ее преодоления, но и от социальных характеристик самой конфронтации. Как демонстрирует Гроссман [Grossman 1995: 97–110], степень готовности стрелять в противника зависит от физической дистанции до этого человека. Пилоты бомбардировщиков, операторы баллистических ракет большой дальности и артиллеристы достигают самых высоких показателей ведения огня и обладают максимальной готовностью убивать противника, ведь мишень для них наиболее обезличена, даже несмотря на то что эти лица вполне могут отчетливо осознавать человеческие жертвы, которые они причиняют. Все это напоминает повышенный масштаб риторической кровожадности, наблюдаемый в тыловых районах боевых действий и среди гражданского населения по сравнению с солдатами на линии фронта. Этому явлению можно дать следующую интерпретацию: напряженность столь слабо сдерживает конфликтное поведение указанных людей не потому, что они не осознают, что их мишенью выступают другие люди, а потому, что они не находятся с ними в телесном контакте лицом к лицу.

Трудность в совершении насильственных действий возрастает по мере того, как социальная ситуация обретает более четкую направленность. Вести огонь из стрелкового оружия или ракетных установок на расстоянии в несколько сотен метров легче, чем с близкой дистанции. А когда последнее все же происходит, огонь зачастую приобретает беспорядочный характер – наглядным подтверждением этого являются перестрелки с участием полиции, когда ее сотрудники часто промахиваются с расстояния в десять футов [3 метра] или даже меньше, хотя на тренировочных стрельбах метко попадают по мишеням, расположенным на многократно большем расстоянии [Klinger 2004; Artwohl, Christensen 1997]. Еще меньше дистанция при убийстве холодным оружием: копьями, мечами, штыками, ножами – либо дубинками или другими тупыми предметами. В войнах Античности и Средневековья, судя по соотношению потерь на поле боя, подобное оружие, похоже, использовалось крайне неумело: большинство убийств с его помощью происходило в возникающем при снятии напряженности состоянии наступательной паники, к рассмотрению которого мы вскоре обратимся. Мечи и ножи использовались в основном для нанесения резаных ударов, даже несмотря на то что удар вперед прямо в тело противника позволяет нанести гораздо более рискованную для жизни рану [Grossman 1995: 110–132]. Для войн Нового времени имеются более детализированные соответствующие данные: убийства при помощи штыка происходят крайне редко – например, в статистике ранений, полученных участниками сражений при Ватерлоо и на Сомме, на них приходится существенно меньше 1% [Keegan 1977: 268–269]. В окопной войне (главным образом во время Первой мировой) солдаты, успешно штурмовавшие траншеи противника, предпочитали бросать туда гранаты, что позволяло им находиться на несколько большем расстоянии и вне поля зрения людей, которых они убивали; солдаты с винтовками с несъемными штыками обычно разворачивали их прикладом вперед и использовали их как дубинки, а некоторые военные (в особенности немцы) предпочитали использовать в качестве дубинок лопаты, которыми они копали траншеи [Holmes 1985: 379]. Похоже, что особое затруднение вызывает ситуация, когда с другим человеком требуется столкнуться лицом к лицу и вонзить в него острие ножа. Когда при нападении используются ножи (например, в боевых действиях с участием коммандос), заведомо предпочтительным способом убийства является удар сзади, чтобы не видеть глаз жертвы [Grossman 1995: 129]. Точно так же обстоит дело с зафиксированными в исторических источниках нападениями с ножом – в частности, в Амстердаме в раннее Новое время большинство таких нападений делалось сзади или сбоку, а лобовые атаки случались редко [Spierenburg 1994]. В эту же модель укладываются процедуры смертных казней. Лицо, которое приводит приговор в исполнение, практически всегда стоит позади казнимого, избегая столкновения лицом к лицу, – вне зависимости от того, идет ли речь о церемониальном обезглавливании приговоренного топором или мечом либо об агентах криминалитета или эскадронов смерти, стреляющих жертве в затылок. Аналогичным образом похищенных людей с большей вероятностью казнят, если у них завязаны глаза [Grossman 1995: 128]. С точки зрения социального взаимодействия, именно в этом заключается смысл завязывания глаз человеку, стоящему перед расстрельной командой, причем это в равной степени идет на пользу как ее участникам, так и самой жертве.