Это было так дико: вопить из окна пятого этажа разрушенного дома, стоящего среди города, погребенного под прахом из стен и человеческих тел.

И вдруг я почувствовал, что утрачиваю над собой контроль.

Дыхание перехватило, затем сам собой произошел судорожный вдох, и из груди вырвался нечленораздельный крик.

В глазах потемнело…

…Прихожу в себя в комнате, напоминающей спальню.

Через закрытую штору пробивается свет. Я полусижу, полулежу на полу, опершись о кресло. Меня трясет от холода. Голова раскалывается от боли. Мучит жажда.

Тру виски. Сначала вспоминается кафе, нетронутое ризотто, драка, знакомство с Мирой. Затем – Федор, ночной мальчик и сторож Егорыч. Наконец, в памяти возникает рассыпающаяся лестница.

Превозмогая боль, вожу глазами вокруг. Рядом валяется пустая бутылка – та самая, при помощи которой я пытался привести Федора в чувства. На стене – разбитое зеркало. Под ним сломанный столик. Картина на полу. Часов нет.

– Кто-нибудь!

Тишина.

Дом все еще цел. Встаю и, с трудом сохраняя равновесие, направляюсь на кухню.

Здесь сравнительный порядок. Одна рюмка по-прежнему стоит вверх донышком. Бутылка, допитая Федором, куда-то исчезла.

Жалюзи на окне плотно закрыты, хоть я точно помню, как отворял форточку и звал Миру.

Набираю в кружку воды и, не сводя глаз с закрытого окна, выпиваю. Мало. Набираю еще одну. Снова выпиваю.

Что, там, за окном?

Я перенес мощный стресс, закончившийся припадком. Я разрядился полностью и не могу сейчас испытывать глубокое волнение. Но бояться все еще могу.

В области солнечного сплетения становится горячо, в голове начинает шуметь. Это страх.

Боюсь смотреть в окно.

Именно в этот момент окончательно пробуждается память, и я вспоминаю исчезновение Федора.

Он словно ушел в иную реальность.

Возможно, когда я отключился, он возвращался, чтоб забрать пустую бутылку и снова уйти.

Тупо смотрю на жалюзи.

Проходит минута. Делаю несколько глубоких вдохов и выдохов и… снова не решаюсь подойти к окну.

Предполагаю, что именно там, на заднем дворе, или чуть дальше, располагается гараж, где стоит автомобиль Миры. Может, туда они с Романом и пошли первым делом. И нарвались на пятна. Я боюсь, что когда открою жалюзи, то увижу бескрайний пустырь.

На столешнице – открытая аптечка. Роюсь в ней, нахожу аспетер, распечатываю и выпиваю две таблетки. Шатаясь, бреду в залу.

В коридоре спотыкаюсь о пустую бутылку. Ту самую, которую опустошил Федор. Значит, он не забрал ее с собой в иную реальность. Уже лучше. Теперь я могу предположить, что он, все-таки, не исчез, а незаметно, беззвучно покинул квартиру и успел сбежать по лестнице в абсолютной темноте до того, как я его стал звать.

Вхожу в залу. На часах девять двадцать семь. Шторы задернуты.

Я боялся этого утра. Знал, что, придя в себя, не смогу смотреть в окна.

И вот утро наступило, я страдаю от сильной головной боли, но страх притупился, и дрожу я больше от холода. Что бы я там не увидел, вряд ли это будет для меня смертельным.

Подхожу к окну, отдергиваю штору. И на мгновение замираю. Затем дрожащей рукой нащупываю ручку, открываю дверь, выхожу на балкон.

Тучи превратились в дымку. Она расползлась к горизонту, обнажив небо, и теперь солнце ошарашено смотрело на Москву.

Столица выцвела, стала похожа на ковер, изъеденный молью, или старую черно-белую фотографию, пострадавшую от брызг агрессивного вещества. За ночь соседние шестиэтажные здания превратились в холмы. Они засыпали собой улицу; чтобы ее очистить, понадобились бы бульдозеры.

Все было бледным, безжизненным и пугающим. От большинства строений между Пречистенкой и Остоженкой остались развалины, и теперь открывался вид на центр и восточные районы. Окна уцелевших домов чернели, как беззубые рты стариков. На некоторых зданиях виднелись расплывчатые границы между участками, еще нетронутыми коррозией, и мертвыми зонами, которые по каким-то причинам еще не стали трухой и не осыпались. Некоторые дома стояли как сожженные спичечные коробки, создавая иллюзию реальности и ожидая порыва ветра, чтобы бесшумным сухим потоком сползти вниз.