В 1995 году Одо Марквард, которого я уже цитировал, назвал протесты 1968 года попыткой «вновь запустить» «механизмы освобождения от бремени вины», с помощью которых часть немецкого общества после 1945 года старалась бежать от прошлого. В середине 1950-х годов эта потребность в самооправдании усилилась: отчасти из-за роста благосостояния, очень быстро превысившего уровень жизни в странах, которые пострадали от расовых войн, развязанных Германией, отчасти в связи с вскрывшимися подробностями массовых убийств, которые больше невозможно было замалчивать.

Все это делало «чувство вины и стыда нестерпимым», особенно для молодого поколения. В 1968 году молодежь «бежала» «от обычной совестливости к самоотождествлению с совестью человечества»: «От угрызений собственной совести можно было избавиться или хотя бы их смягчить, становясь угрызениями совести для других». Далее Марквард пишет о типичной «запоздалой непокорности»: «Нужно было наверстать упущенное, сказав “нет”, – тем самым это “нет”, так и не прозвучавшее до 1945 года, обретало силу применительно к теперешней ситуации в ФРГ. Неспособность сопротивляться тирании надо было компенсировать, сопротивляясь тому, что тиранией не было. А отрицание диктатуры, которого не было в свое время, требовалось загладить отрицанием строя, не имевшего с диктатурой ничего общего. Это новое отрицание буржуазности на деле способствовало не демократизации, а прежде всего возрождению симпатий к революционным диктатурам»[20].

О том, как эта реакция избегания выглядела и почему она стала возможной, я рассказываю в моей книге. Нельзя во всем обвинять поколение-68, но и гордиться особыми заслугами оно не вправе. Поступки этих людей были обусловлены серьезным общественным конфликтом: они оказались вовлечены в него не по своей воле и не могли не принять в нем участия. Это объясняет молодежные протесты и позволяет более хладнокровно определить их место в немецкой истории XX века.

(Издание в твердой обложке содержит мелкие неточности, обнаруженные внимательными читателями; здесь эти ошибки исправлены.)

Берлин, май 2009 г.

Человек, которого сегодня приглашают на 60-летний или 65-летний юбилей бывшего товарища по протестным выступлениям 1968 года, оказывается среди бодрых, самоуверенных людей. Многие убеждены, что их прошлое было наполнено героической борьбой, и ставят себя выше нынешней молодежи, которая, как они считают, уже ни к чему не стремится. Описывая свою юность, эту хмельную революционную эпоху бури и натиска, веселые гости излагают как бы историю некоей улучшенной армии спасения: они причисляют себя к политическому «движению», которое защищало слабых, боролось за справедливость и прогресс во всем мире, в целом оздоровило обстановку в ФРГ и привлекло общественное внимание к прежде замалчиваемой теме национал-социалистического прошлого.

Мало кто из этих людей сознает, что немецкое поколение-68 испытало сильнейшее влияние патологических тенденций XX века и самым прискорбным образом походило на своих родителей, поколение-33. И те и другие позиционировали себя как «движение», намеревавшееся смести с исторической сцены республиканскую «систему». Они презирали – как нацистский юрист Карл Шмитт – плюрализм и любили – как Эрнст Юнгер – борьбу и активное действие[21]. Мания величия сочеталась в них с холодной беспощадностью. Несмотря на декларируемый коллективизм – чисто интеллектуальный, но почему-то считавшийся народным, – поколение-68 очень быстро обнаружило склонность к культу личности. Руди Дучке, Ульрика Майнхоф, Че Гевара, Хо Ши Мин, Мао Цзэдун пользовались у молодежи широким уважением из-за решимости, с которой они пропагандировали свои социальные утопии. Поколение-68, в отличие от своих родителей, восторгалось самыми разными освободительными движениями в дальних странах – во всяком случае, такими, в названии которых присутствовало слово «национальный». Когда я напоминаю бывшему соратнику, сегодня занимающему пост высокого правительственного чиновника, как тепло мы в 1972 году приветствовали камбоджийскую революцию под руководством Пол Пота, он фыркает в ответ: «Али, такого никогда не было!»