Маленькая девочка трех-четырех лет от роду – он всегда плохо определял возраст – ухватилась за женщину в зеленом. Видимо, за мать, предположил он, видя жесткость в ее уставшем взгляде. Август встретился с малышкой взглядом и постарался мягко улыбнуться, но в ответ она уткнулась матери в ногу.

Она боялась.

Они все боялись – его, Августа.

Стремление отступить поднималось в нем, как желчь к горлу, но с ним соперничало желание заговорить, убедить их, что причин для страха нет, что он здесь не для того, чтобы причинить им вред.

Но Август не мог лгать.

Монстры не способны лгать.

«Здесь твое место, – произнес у него в сознании голос, твердый и холодный, как гранит. Он звучал, как голос его умершего брата Лео. – И твое предназначение».

Август сглотнул.

– А сейчас самая главная часть, – продолжал Харрис. – Встаньте друг от друга на расстоянии вытянутой руки…

Когда Август поднялся на сцену, воцарилась абсолютная тишина, и он мог слышать и сдерживаемое дыхание, и испуганный стук сердец. Он присел, открывая застежки на футляре, эти щелчки прозвучали громкими выстрелами в его голове, и достал скрипку.

«Сунаи, сунаи, глаза словно угли…»

При виде инструмента до новеньких дошло, что ФТФ имели в виду под проверкой, и по толпе прокатилась волна беспокойства.

«Споет он и душу твою украдет!»

Мужчина лет тридцати окончательно запаниковал и кинулся к выходу из зала. Он успел пробежать несколько метров, прежде чем Ани и Джексон схватили его и заставили встать на колени.

– Отпустите меня! – умолял он. – Пожалуйста, отпустите меня!

– Чего побежал? – упрекнул его Джексон. – Тебе что, есть чего скрывать?

Харрис хлопнул в ладоши, чтобы привлечь внимание толпы к сцене.

– Начинаем проверку!

Август выпрямился и примостил скрипку под подбородком. Он посмотрел в зал – на море лиц, на каждом из которых были написаны столь яркие эмоции, что он сразу же осознал, сколь тщетными были его усилия. Он потратил четыре года, пытаясь разобраться в человеческой мимике, стараясь имитировать хоть что-то из арсенала смертных, как будто копирование могло сделать из него человека.

Он желал лишь стать человеком, и желал столь яростно, что взамен отдал бы все, включая собственную душу. И он делал все, что только мог, даже морил себя голодом до предела – и за предел.

Но Август не способен был стать человеком.

И теперь он это знал.

Вопрос не в том, что он такое, а в том, зачем он, каково его предназначение, его роль. У каждого своя роль.

А сейчас ему предстоит играть.

Август поднес смычок к струнам и извлек первую ноту.

Несколько долгих мгновений она висела в воздухе единственной и одинокой нитью, прекрасной и безобидной, и только когда она стала слабеть и растворяться, Август зажмурился и погрузился в песню. Она выплескивалась наружу, обретая форму в пространстве, переплетаясь вокруг человеческих тел, поднимая их души на поверхность.

Если бы глаза Августа были открыты, то он бы увидел, как люди сутулятся и опускают головы. Узрел бы, как стремление к борьбе вытекает из человека, стоящего на коленях, и из всех остальных зрителей, как музыка смывает с них страх, гнев и неуверенность. Увидел бы, как обмякает их плоть и пустеют глаза его солдат, потерявшихся в упоении музыки.

Но Август не разлеплял век, наслаждаясь тем, как с каждой нотой расслаблялись его мышцы, как напряжение покидало голову и грудь, хотя тоска возрастала, становилась тянущейся и болезненной.

Он представлял себя на поле за Пустошью, и высокая трава колыхалась в такт музыке, представлял себя в звукоизолированной студии в Колтоне, и ноты пульсировали и отражались от белоснежных стен, представлял, что он один.