Животные вели себя совершенно обычно. Офелия убеждала себя в этом, несмотря на ком в горле и бегающие по шее мурашки. Она вернулась к овцам, но стоило ей порадоваться, что овцы ведут себя спокойнее, как те разом вскинули головы и уставились в одну точку в лесу. Офелия ничего не увидела и не услышала.

Овцы глупые. Коровы пугливые. Офелия мрачно глянула на лес и зашагала обратно в огород. Лишь по случайности она то и дело оказывалась в ближайшем к кухне углу, где рыхлила один и тот же клочок земли, поглядывая на пастбище и кустарник за ним поверх заросшего дневкой забора, который так и не собралась починить.

Может быть, ей все приснилось. Еще в школе она слышала, что человек не может долго жить в одиночестве и сохранить рассудок: ему обязательно будут мерещиться другие люди. Конечно, она в это не верила, но так ей говорили. Выходит, если она, сама того не заметив, все-таки рехнулась, произошедшее могло быть плодом ее воображения. Возможно, никакого корабля не было и с ним ничего не случилось. Почему участь воображаемых поселенцев оказалась столь страшна, Офелия не знала; наверное, дело было в той порочной, темной ее части, которая побудила ее остаться в колонии одной.

Мысль эта, укоренившись в голове, породила новый соблазн: ведь узнать правду совсем несложно. Если передача все-таки была, оборудование должно было ее записать. Достаточно включить воспроизведение, и она услышит все снова – или не услышит ничего, и тогда станет понятно, что она все выдумала.

Она знала правду без всякого оборудования. День ото дня она заходила в центр, снимала показания, проверяла погоду, записывала то и другое в журнал. День ото дня поглядывала на архив передач, не запуская их.

В конечном счете это произошло случайно. Она собиралась проверить, в какой день сажала морковь в прошлом году. Что-то отвлекло ее; палец соскользнул с клавиши поиска по календарю.

«…Из чего?» – спросил злой испуганный голос, принадлежащий не ей.

Это правда. Ей не почудилось. Оборудование не лжет, не умеет лгать, а значит, на записи был настоящий человек, и этому человеку было больно и страшно.

А теперь этот человек мертв. Офелия задрожала, сама того не заметив; сперва руки, потом ноги, и наконец всю ее затрясло от страха и потрясения. Это были люди – люди, которых она могла знать, с которыми могла разговаривать, – и они все мертвы.

Дрожащими пальцами она кое-как нащупала на панели кнопку выключения. Тишина хлынула в уши – тишина, к которой она привыкла, которая всегда воспринималась ею как покой. Никаких голосов. Никаких больше голосов.

Постепенно дыхание выровнялось. Усталость вдруг навалилась на нее, потянуло в сон. Офелия опустила взгляд на красные бугристые костяшки, узловатые вены и старческие пятна, и собственные руки показались ей хрупче цветов. Взгляд скользнул ниже, зацепился за бахрому на подоле ее самодельного наряда. Теперь этот наряд показался ей непристойнее голого тела; она сдернула его с себя, скомкала и швырнула на пол.

– Они умерли! – произнесла она вслух, незнакомым от долгого молчания голосом.

Разум разделился на струйки, как поток воды, падающий с утеса: Офелия не понимала, откуда в ней этот гнев, не понимала, почему боится, почему не боится сильнее. Она бы не стала убивать этих чужаков, пускай и не хотела их появления.

Она снова вышла на улицу. Стоял очередной день, притворявшийся таким же, как предыдущие. Снова было влажно и жарко, по небу медленно плыли облака, дул легкий ветер. Какое ей дело до этих мертвых поселенцев? Они прилетели и умерли, и теперь она снова одна, как ей и хотелось.