Художник спустился по лестнице на первый этаж. Вернулся с хрустальным стаканом относительно чистой воды. Вырвал прежнее полотно и швырнул его в угол, впитав в движение руки всю неприязнь к прежним краскам.

«Нет, у солнца просить помощи не буду! Справлюсь без него!».

Он вновь встал на колени, выдохнул, помолился себе и сжал губами новую кисть. На этот раз, она схватила его полностью, стоило ей дотронуться воды. Когда прикоснулась к губам, привела к убеждению. Арлстау не мог и не имел права преградить ей дорогу. Вода сияла и пахла светом, а его трясло от эмоций, колотила великая дрожь.

Вечное не остановить, как бы не дрожало временное. "Пусть дрожат и падут, как осенние листья, а я буду о них веселиться, а я буду для них листопад!», – думал он, касаясь кистью полотна.

«Душа начинается с конца!», – сделал он истинный вывод. «Именно с него нужно начинать шедевр, пусть и буду считать, что рисую с начала!».

Закрытые глаза не видели простор узоров, но понимали его суть. Рисунок светится, вода пылает светом, вода рисует светом – и это уже суть.

Только вот, эмоции оказались сильнее. Особенно, когда услышал, как в душе его дома короткими стуками начало биться сердце! Его стук был переменчив, и губы художника, хоть и не значительно, но всё же менялись на глазах – ни цветом, а формой, пока рисовали и желали показать себя настоящими.

От скованности до вальяжности кисть шла долю секунды и застыла на полотне обессиленно. Загадочно прожгла большую точку и рухнула к ногам художника.

Глубокий выдох вызван неверием открывшихся глаз. "Это не сон! Картинка слишком чёткая, и перед ним парит душа, а не святящийся лабиринт!». От неё исходил свет, и, не смотря на день, он был заметен.

Арлстау вскочил на ноги и заморосил ими по чердаку. Его сердце не отпускали громыхания, но это было приятно. Эмоции снова брали верх. Сегодня Олимп принадлежит им, а не какой-то логике.

Несколько лет назад он сделал странное для себя деяние. Закрыл глаза, представил своё сердце. Присмотрелся и заметил почерневшие сосуды. Узнал в них то, что ненавидел; боялся; что ему мешало жить. Он изгнал это всё, и сердце оказалось практически пустым. Не растерялся и заполнил его всем, чего желал себе в жизни. Точнее, что успело прийти в голову на тот момент.

Это было до потери рук, а сейчас он слышал другое сердце, что бьётся не так, как он привык. В нём присутствует эхо и создаёт иллюзию, что у сердца два удара, а не один.

Его глаза глядели на сияние полотна и не могли так нагло лгать, а, значит, это всё правда. Душа дома осталась на полотне. Художник пытался уговорить себя: «Нет. Это невозможно! Это был не я!». Но нет, уговоры смешны, это был он, как бы не противился и не притворялся! Картина была жива, она дышала и вздыхала, она шевелилась и плавала по полотну, не желая порхать на одном месте. Он всё ещё слышал её сердце, и это волновало. Два сердца не потянуть. «Значит, она не вечна…», – решил он и щедро отмерил ей свой собственный отрезок. Отмерил на глаз, но от души.

«Не веди себя так, словно это какой-то пустяк, будто это не может быть чудом.» – кричал он себе. Он чувствовал, что весь мир услышит его, и никуда от него не денется, он чувствовал весь этот мир! Мучило другое – надо ли миру видеть его и, тем более, чувствовать?!

Уютные черты в нарисованной душе, а собственная душа уже горела желанием их разнообразить – точнее, создать что-то новое.

Первой пришла в голову луна. «Вдохновляла она меня когда-то. Могло бы и солнце прийти первым, и путь, наверное, будет другим, если я выберу солнце. Но солнце виновно, да и ночь на дворе, потому пусть луна побеждает!».