– Когда это случилось? – спросил Бенедиктов после долгого молчания.

– В ночь на позавчера. Легла спать и не проснулась.

– Как же ты теперь будешь одна?.. Знаешь что: я поговорю с Мельниковым, он возьмет тебя на завод, перейдешь на казарменное…

– Ты считаешь, так будет лучше? Надо подумать.

– А чего думать-то?.. Все-таки среди людей… Карточка рабочая. И ко мне поближе. А сейчас… Видишь, какой я у тебя непутевый, толку от меня…

– Да, пожалуй!.. Ты можешь идти помедленнее? (Бенедиктов сдержал шаг, заметив, что Тася тяжело дышит.) Но не торопись с Мельниковым, я должна решить сама. А я что-то разучилась быстро принимать решения – так же, как и ходить.

Завыли сирены, вздымая до бесконечности свой ноющий стон. «Воздушная тревога! Воздушная тревога!..» – послышался голос из репродуктора.

– Господи, когда же это кончится!.. – устало проговорила Тася, не отпуская от себя Бенедиктова.

Ускорили шаг прохожие, появились женщины с противогазами на боку, улицы опустели. Вслед за Тасей Бенедиктов спустился в бомбоубежище. Там уже было несколько человек. Разговаривали вполголоса, как в вагоне остановившегося поезда. Тася прислонилась к стене, ткнулась в грудь Бенедиктову. Он провел пальцами по ее осунувшемуся лицу, погладил волосы, тоненькую шею.

– Сева, ты больше меня знаешь. Скажи, что будет… Я так беспокоюсь за тебя, и вообще…

– Все будет хорошо, выстоим, считай, что самое тяжелое позади, – успокоил он ее, беспредельно веря в то, что говорит, и вселяя в нее эту уверенность.

Она вздохнула и облегченно прошептала:

– Если бы ты был все время со мной рядом!.. Какая простенькая, но недоступная мечта!

– Все-таки звони мне, если нам не удастся встретиться. Я должен знать о твоем самочувствии. Мне передадут…

– Это почти невозможно. У нас неприятная начальница, ее всю передергивает, когда звонят по личным делам. А телефон один и все время занят.

– Тогда буду звонить я, – решительно сказал Бенедиктов. – Пусть попробует отказать.

– Не надо, это неудобно…

Они вышли на улицу после отбоя, когда начало темнеть. Из других подворотен тоже стали выходить люди. Вдруг глаз Бенедиктова нащупал согнутую фигуру человека, опирающегося на костыли… Очень знакомая фигура…

– Тасенька, я вынужден тебя покинуть, – сказал он поспешно.

– Но ты ведь хотел…

– Не могу, дорогая моя, не могу, извини, до завтра… Ты иди потихоньку, целую тебя. – И, круто повернув, зашагал в противоположную сторону.

Он не ошибся. Это был тот самый инвалид. Медленно переставляя костыли, он разговаривал с какой-то женщиной. Когда они разошлись, Бенедиктов настиг его.

– Предъявите ваши документы, пожалуйста.

– Зачем? – Инвалид поднял голову, узнал Бенедиктова: – А, капитан-лейтенант?.. Мы вроде недавно с вами встречались, еще табачком меня угощали, помните? На Васильевском…

– Документы, – властно повторил Бенедиктов и, не желая вступать в пререкания, показал свое удостоверение.

Инвалид достал потертый паспорт, стянутый поперек резинкой. «Грызин Александр Степанович, год рождения 1902, русский, место рождения…» – читал Бенедиктов при свете своего фонарика, присматривая в то же время за инвалидом. Тот проявлял признаки беспокойства, нетерпения, поминутно сплевывал и демонстративно тяжело вздыхал.

– Почему вы здесь ходите?

– А где мне еще ходить? – Грызин потянулся за паспортом, но Бенедиктов его не отдал.

– Вы же прописаны на Пороховых. Что вы здесь делаете?

– Прописан… Мало ли что… Там прописан, а живу здесь.

– Это нарушение паспортного режима. Где вы живете?

– На Васильевском… На Семнадцатой линии… У друга своего.

– Придется вам пройти со мной, – сказал как бы с сожалением Бенедиктов, пряча паспорт и фонарь.