Очень я перед тобой виноват: семью не завел, детей не родил, не дал тебе с внуками понянчиться. Всю жизнь был инфантильным эгоистом, только о себе думал.

За всю жизнь мы с тобой так ни разу и не поговорили. Я даже не успел узнать – что ты за человек? Я не знал, где ты работаешь, кто твои друзья, что тебе нравится.

С сослуживцами, 1957—1960 годы. Папа – сидит слева в первом ряду

Последнее общение дома, 31 марта. Я что-то готовил на кухне. Папа зашел и встал. Я стал перемещаться, обходить его. Он извиняющимся голосом сказал: «Я сейчас уйду».

В том, что ты на самом деле ушел, виноваты мы все. Ты и сам виноват: говорил, что врачи хотят тебя отравить, не принимал таблетки, не хотел идти в больницу, почти никогда не жаловался, не рассказывал о своем состоянии здоровья. Утром 1 апреля было упущено время: папе стало плохо, мама не разбудила нас, долго искала телефон скорой, дала таблетки, которые не нужно было пить. В приемном отделении не сразу определили надвигающуюся трагедию, в рентгенкабинете заставили стать перед аппаратом, хотя врачи скорой не разрешали отцу вставать. Затем, когда он стал «уходить», не смогли его реанимировать. А ведь я его живым привез, он разговаривал. В итоге лишь извинились: «Простите, мы не смогли его спасти». Да я и сам не сориентировался, растерялся. Я не смог тебе помочь, даже когда был рядом, я оказался бессилен.

На боевом посту, 1957—1960 годы

Ты ушел от нас несчастным. Даже слова любви и признательности мы приготовили лишь к твоему юбилею, до которого ты не дожил два месяца. Твоя жизнь была очень тяжелой, и мы, самые близкие люди, ничем не облегчили ее. Все эти 50 лет я был ребенком, ни за что не отвечал. Ты весь дом тащил на себе: оплачивал квартплату, закупал продукты питания. Я даже еще не очень представляю, как мы теперь будем жить без твоего участия.

Я понимаю, что люди рождаются, а потом когда-то умирают. Но как это опустошает и ошеломляет. Все мои мысли с тобой, папа.

Можно сколько угодно заниматься самобичеванием, но папу это не вернет. Ты всегда присутствовал в моей жизни, и ничего другого я представить не могу. Теперь придется научиться жить без тебя.

1957—1960 годы

Я с ужасом оглядываюсь на свою жизнь: ни семьи, ни детей, ни квартиры, ни нормальной работы и, соответственно, заработка. Я с раздражением реагировал, когда папа нередко говорил мне: «Обеспечить себя не можете. Что вы будете делать, когда мы умрем?» Представляю, как я огорчал папу, когда на его глазах я просирал, пропивал, прогуливал свою жизнь. Все его надежды и чаяния в отношении меня не сбылись. Прости меня. Ты меня уже никогда не услышишь, я это говорю куда-то в воздух, для себя, для самоуспокоения. Прости меня, папа.

Возвращаюсь домой – на площадке в подъезде стоят какие-то парни с бумагами, разговаривают с мамой. Я дернулся: в чем дело? Оказывается, идет уточнение данных по детям войны, им будут доплачивать по тысяче рублей.

– Смирнов так ждал эту надбавку, так надеялся на нее. И не дожил совсем немного.

Папа – слева, 1957—1960 годы

Мама называла папу по фамилии еще со времен Лукьяновки, когда тетя Маша вышла замуж за Анатолия Макарова. Так в семье появилось два Толи и, чтобы не путаться, стали называть их не по именам, а по фамилиям – Макаров, Смирнов. Так и прижилось.

Сейчас опять после маминых слов набежала слеза. Папа не дожил… Первые дни как только просыпался – сразу садился на кровати и начинал рыдать. Сейчас это происходит не так истерично, но все равно – в течение дня, когда рядом никого нет, время от времени начинаю плакать или подавляю в себе рыдания.