– Здравствуйте, мальчики! – Крикнул он с порога. – Вечером все ко мне! Сегодня ставлю пузырёк!

Лёнька округлил глаза и моментально бросил самописку.

– Вы что-то сказали, Илья Михайлович?!

Иванов-Бусиловский, отдуваясь и вытирая толстую шею огромным, мокрым и измятым платком, вошёл в сельхозотдел и осторожно опустился на робко и подобострастно пискнувший под его тяжестью стул.

– Матюша! – Стукнул он кулаком в стенку. – Иди же сюда! У меня такая радость!

– Не тревожьте вы его, – сделал скорбную мину Лёнька. – Он занят, высиживает семнадцатого поросёнка.

– Брось, Лёша, – отдышавшись, засмеялся зам. – Ты всё шутишь, а тут, брат, такие дела! Вот, в альманахе мои стихи. В аль-ма-на-хе, понимаешь? Это тебе не шуточки.

Тут он не поленился, встал со стула, вышел на середину комнаты и, вытянув перед собой руку с журналом и запрокинув голову, начал с вполне литературным подвывом, всё тем же, музыкальным, сильно искренним и точным тенором:

– За рекой игривою Под густою веткою С девушкой красивою Целовался крепко я…

Лёнька фыркнул, закашлялся и, показывая настороженно умолкнувшему поэту на своё горло, мол, захлебнулся от восторга, схватился за стакан с водой, а потом за сигареты. Иванов же Бусиловский, ещё выше подняв голову, продолжал в сладкой, глухариной истоме:

– Думалось, что нежная Встретилась мне надолго, Что любовь безбрежная Свяжет дружбой натуго.

Стихи для Иванова-Бусиловского – оказывается, половина жизни, если не бОльшая, то лучшая – точно. Впоследствии мне приходилось не раз убеждаться в непреложности сего прискорбного для редакции факта. Бусиловский заводился ещё на пороге, приходил со стихами, с ними же уходил. С ними или в них наверно спал. Даже сидя за статьёй, он то и дело отвлекался и начинал комбинировать рифмы и ритмы. Как рассказал Лёнька, из-за недостатка комнат в маленьком, хоть и двухэтажном здании редакции к нашему заму одно время подселили отдел писем в лице Матюши Кравченко, с которым в молодости самому как-то так случилось написать документальный роман о прогрессивной колхозной жизни.

Такое соседство сугубо камерной поэзии и передовой публицистической прозы сразу же выбило из колеи весь творческий коллектив газеты, привлекло внимание типографского взвода обеспечения и соседнего, в этом же здании располагавшегося, райфинотдела, по роду деятельности всегда подозрительного и склонного к дотошному анализу любого обнаруженного факта.

Бой начинался прямо с утра. Иванов-Бусиловский, а тенорище у него по децибелам бывает, дай боже! – с классическим, тончайшим взвоем читал сначала свои новые, ещё тёплые, только выпеченные стихи. Тут же переключался на Пушкина и Есенина, бесстрашно сравнивая их произведения и образы со своими и убеждая публициста Матюшу в том, что современная поэзия более проникновенна, демократична и, в то же время, если хотите, куда более лирична. Не имея такой прекрасной дикции, как у Бусиловского, публицист начинал орать. Притом, басом. Это на тенора-то! Вроде как рявкать.  Вообще Матюша был истинно народным интеллигентом, то есть, не только понимал тонкие намёки, но и вполне мог дать за них в глаз. Поэтому Илья Михайлович его всё же остерегался, хотя и сам был точно таким же.

Матюша не оставлял камня на камне от современных поэтов, называя их жалкими попугаями, не способными самостоятельно мыслить, а тем более по-человечески, не извращённо, чувствовать прекрасное. Илья Михайлович тонко намекал на номер древнейшей профессии, которой в совершенстве владел соперник, впрочем, как и он сам. Обе воюющие стороны не замечали, что и в дверях их кабинета и под окнами собирались слушатели, изредка раздавались аплодисменты, делали встревоженные перебежки милиционеры и фининспекторы. С короткими перерывами для срочной работы и на обед жаркий диспут продолжался до позднего вечера. И так бывало – чуть ли не каждый день.