– Ох, горе мне, горе. Что же делать? На веки вечные прикован я к Великой Мельнице, да будет тень ее бесконечна, и никогда мне более не ощутить силу ветра в своих руках, никогда не взмыть ввысь, чтобы пронестись вихрем над прекрасными лугами и лесами Полуночи! Горе мне, о горе! И теперь любая козявка, любой мимикр может выползти из своей жалкой норы, притащиться сюда и стоять в каком-то дюйме от меня, чтобы плевать в самого Каликса Мизери! Любой может осыпать меня ругательствами, покрыть плевками мою голову. И что же мне делать? Не могу я сбежать. Негде укрыться от позора – один я у Великой реки, один-одинешенек. Прикован к Великой Мельнице, чтобы плакать ночь за ночью, горюя о своем утерянном величии…

Гигант поднял на мальчиков полные отчаяния глаза. Губы его скривились от обиды.

– Что стоите и смотрите? Коли пришли плевать и швыряться камнями – сделайте уже свое черное дело да ступайте на все четыре стороны, чтобы мог я наконец оттереть ваши плевки и зализать свои раны.

Калике шмыгнул носом.

– Эй… мы не собираемся плеваться. И камней у нас нет.

Серебристый монстр прищурил лунные глазищи, будто кот. Насторожился.

– Что же, вы принесли огонь? Хотите бросить лучину, чтобы подпалить мою шерстку?

Франц и Филипп переглянулись.

– Н-нет!

Гигант нахмурился:

– Что тогда вам надо от несчастного Каликса? Зачем явились? Ну уж точно не спасти меня! Не найдется в Полуночи ни единой души, которая бы сжалилась над бедным Каликсом. Всем только плеваться хочется да лучины швырять…

Гигант недовольно заворчал, отползая подальше – будто опасался, что Франц таки вытянет из-за спины факел. Мальчик оглядел цепь и кольцо, вделанное в стену. Толстые, мощные. И если уж даже такое могучее существо не смогло разорвать оковы…

– А… – Мальчик замялся. Знал, что спрашивать невежливо, но любопытство глодало сильнее совести. – А за что вас так?

Он кивнул на кандалы.

Калике свирепо зыркнул на мальчика.

– За что?! Неужто в Полуночи остался хоть кто-то, кому не известна история несчастного Каликса?!

– Ну… выходит, что да.

«В Полуночи? Что это значит?»

Калике хмыкнул и покачал головой:

– А ты не кажешься таким уж злым.

Он перевел взгляд на Филиппа:

– И ты тоже.

Францу почудилось, что во взгляде Каликса вспыхнул призрачный огонек – будто отблеск свечи в зрачках кошки. Искра надежды. Но она тут же потухла. Глаза вновь заволокло безысходностью.

– Меня зовут Калике Мизери, – грустно сказало существо и достало из-за спины каменную чашу.

Гигант склонился над ней, с его щеки скатилась еще одна слеза и упала на дно. Калике постучал когтем по боку чаши, где было высечено: «Calix Miseriae».

– Чаша Печали. Таково мое имя. От роду мне написано страдать, и оттого меня так прозвали. Не думал я, не гадал, что этот кубок пригодится по такому поводу – собирать свои собственные слезы… О горе мне, горе!

– Что же с вами случилось?

Гигант покачал головой, будто сомневался, что Франциск все же не издевается над ним, и мальчик попытался придать своему лицу самое честное выражение, которое имел про запас (а было таких немного). Он вовсе не желал причинять этому горемыке боль: пусть Калике и монстр, но лицо у него такое печальное, что шпынять его не представлялось возможным.

Калике напоминал гигантского пса-бродягу, какого порой можно встретить на улицах; такой всегда подбегает, глядит грустными глазами, виляет хвостом и подает тебе лапу, выпрашивая краюху хлеба. И хоть зубы у него с полпальца, ты знаешь – такой не укусит.

Хоть и большой, но не страшный.

Такой же был и Калике. Франциск расслабился, да и Филипп подошел ближе, уже так сильно не страшась существа.