Подумал-подумал я, да и разрешил ученым быть правыми. В самом деле, пускай будут синапсы, пусть звучат нейронные ансамбли, я готов поверить даже в РНК.

Я понял простую вещь – наша с наукой драма в том, что мы пребываем по разные стороны презерватива. Они подходят к этому извне. Распиливают кому-нибудь кумпол, вставляют туда термометр, меряют, взвешивают – исследуют, одним словом. Я же, наоборот, разглядываю всю систему изнутри, со всеми последствиями, а именно: упрощением, усложнением, подтасовыванием, перекручиванием, очковтирательством и прочими недостатками, присущими человеку с нераспиленной башкой.

Уверен: нам с наукой было бы о чем поболтать, если бы мы заинтересовались друг другом. Взаимовыгодное сотрудничество. Благодаря науке я мог бы открыть в себе то, что обычно спрятано от глаз – точно так же, как с помощью зеркальца можно узреть дырку в заднице.

В одной книжке я вычитал историю про почтенного мужа, профессора лингвистики из какого-то московского института. Подозреваю, у профессора тоже были перспективы заиметь феноменальную память. Но на беду – с ним случился перекос. Специфические расстройства психики – боюсь, они мне тоже могут угрожать, если не соблюдать техники безопасности. У профессора, вдобавок к прочему, развилась еще и болезнь Альцгеймера, однако она была только фоном.

Основной проблемой стал своего рода распад восприятия. Например, ему казалось, что перчатка – это не целостный предмет, а грандиозное нагромождение различных структур и качеств: волокон, отверстий, плоскостей, параболических контуров, векторов натяжения, тепла и покалывания. Чем дальше, тем больше измельчение. Порой у него наступало прояснение, и он снова воспринимал предметы цельными. Зато когда болезнь одолевала, профессор не мог выполнять элементарных вещей. Можно только догадываться, в каком жутком пространстве болтался этот бедолага: наедине с неопознанным, холодным и бесчеловечным Чем-то. Приходилось все начинать с чистой страницы, без учителей, рассчитывая исключительно на собственные силы и ведя отсчет от некоей точки в себе.

Я так и не узнал, чем закончилась эта история. Жив ли этот уважаемый лингвист и поныне, и если жив, то как себя чувствует? Мысленно передаю привет. С уважением, Петр.

Память можно описывать разными хитрыми моделями. Например, кое-кто уже задолбался разводить народ на то, что воспоминания – в ощущениях, то есть в теле. Только не тупо так – вроде бы, если кому-нибудь отрезать ухо, он забудет, как звали его отца[3].

Все это гораздо более тонкие сферы – даже не знаю, возвращаются ли оттуда человеческие слова… а если возвращаются, то похожи ли все еще на самих себя?

Поэтому попробую объяснить на пальцах. То есть – картинкой. Я заметил ее, листая учебники по психологии. И подумал: вот оно!

Посмотришь раз – и видишь молодую девицу. Глянешь снова – видишь старушенцию.

А что нарисовано взаправду?

Припоминать, по-моему, – это опознавать в хаосе чувств одну из картинок: дамульку или бабульку, воспоминание А или воспоминание Б. Действия, которые мы не можем припомнить, – это «утраченные» смыслы, которые мы никак не выловим из рисунка-загадки. А можно ли увидеть два изображения одновременно? Не видеть ни одного изображения, а видеть картинку-как-она-есть?

Вот теперь есть смысл рассказать про один эксперимент и его необычные результаты. Слушайте и смотрите.

Однажды я зашел довольно глубоко в лес; может, пересек межу Вовчуховского лесничества, да и вышел на Турковское. Дальше на юг, до Закарпатья, горы становились все более мощными, а заодно – голыми. Хребты их покрыты черникой и камнем, испещренным лишайником космических цветов: салатным, оранжевым, фиолетовым. Я любил и такое, но предпочитал лесистые холмы, где в прошлогодней листве бегут ручейки.