– Бог лишь победу дарит, а кому уцелеть у победителей – ваше мастерство решит.

– Какое там у нас мастерство, – пренебрежительно отмахнулся долговязый Лошак. – Чай не дружинники.

– А про боевой дух забыли? – усмехнулся Улан. – Худо придется тем, кто побежит, а те, кто в строю останется стоять, плечом к плечу с другими, должны уцелеть. Хотя, – он замялся, – и не все, – но на вопрос, кто конкретно, сконфуженно пожал плечами.

– Мог бы и соврать, – разочарованно проворчал Липень.

– Не приучен я к вранью, – засмущался Улан и чуть виновато улыбнулся.

– Глякась, глякась, – возликовал Лошак, тыча в него пальцем. – Эвон, ямки какие на ланитах. Ну, брат, таперя я и в самом деле верю, что ты не татарин. Нешто у басурман такие ямки бывают?!

– Да погодь ты с ямками, – досадливо оборвал его седой Липень. – Тута иное важней, – и он повернулся к Улану. – Ты об ином поведай. Не видал ли, великое княжение татарский хан опосля вернет нашему Михайле Ярославичу? Улан опустил голову, явно не желая отвечать. Почуяв неладное, в разговор сноровисто вмешался Петр, весело завопив:

– Да хватит вам, затерзали мужика вконец! Что ему господь послал в видении, то он и рассказал, ничего не утаил, и довольно на этом. Кстати, о боевом духе. Давайте-ка лучше песню споем, которой я вас днем научил. Не забыли слов-то? Ну, тогда я с другом начну, а вы подхватывайте, – и он затянул: – Вставай, вся Тверь огромная, вставай на смертный бой… – Улан от удивления открыл рот, а Сангре продолжал старательно выводить: – С пога-аной силой темною, с прокля-ятою ордой…

Дружеский, но достаточно ощутимый толчок в бок вывел Улана из оцепенения, и он подтянул припев, правда, на втором куплете осекся, ибо Петр его изменил до неузнаваемости.

Пришли они незваными

Из царства черной тьмы,

Явились окаянные

Посланцы сатаны.

Но к очередному припеву Улан вновь подключился. Да и мужики в избе, вначале тихо и нерешительно, словно пробуя, но, постепенно расходясь, старательно подпевали про благородную ярость и священную войну. Не всё и не у всех получалось, кое-кто фальшивил, кто-то просто орал, не заботясь о попадании в такт, а лишь бы погромче, но чувствовалось, поют с душой. Старый Липень под конец и вовсе аж прослезился от избытка чувств. И когда закончили петь, молчание прервали не сразу, каждому казалось кощунственным после столь высокого начинать разговор о чем-то мелком, будничном, мирском…

– Хороша песня, – наконец тихонько выдохнул староста, перекрестился и, повернув голову к Петру, поблагодарил его: – Спаси тя Христос, добрый человек, за то, что таковское измыслил. Не иначе сам всевышний тебе словеса оные нашептал.

– Ажно всю душу наизнанку вывернуло, – поддержал Лошак.

– Не вывернуло, а очистило, – поправил Липень. – Словно опосля молитвы в церкви. Эвон, – он кивнул на всхлипывавшую жену Устинью, – бабу мою до слезы прошибло. Да и у меня, признаться, очи чуток замокрели.

– Таковское перед сечей споешь и силов удвоится, – встрял обычно помалкивавший Горыня. – А давай-ка, Петро, сызнова её споем.

– Верно, – поддержал его Лошак. – Оно и запомнится лучшее.

Словом, концовка трапезы удалась. А песню, не удовлетворившись вторым разом, перед тем как расходиться по избам, спели и в третий.

– Зря ты таким виршам народ обучил, – недовольно буркнул Улан, едва они оказались в своей избе и, не удержавшись, съязвил: – Вот не знал, что в тебе могучий поэтический дар дремлет.

– Ее мой отец под нос целыми днями мурлыкал, когда в очередной раз в командировку на юга собирался, – мрачно пояснил Петр. – Поневоле запомнилось. По сути, у меня в память о нем, не считая фотографий, одна эта песня да орден Мужества и остались. Кстати, самое первое изменение в нее не я, а он внес, слово «фашистской» на более актуальное заменил.