Только через час девочка почувствовала угрызения голода и проснулась. Писклявым голоском потребовала еды, а заодно воды и сухих пеленок. Но в запертом купе ее никто не услышал. Напрасно бегала она глазенками по пустым полкам. Напрасно пускала пузыри и переходила на визг. Никто. Никого.

Только через сутки, когда поезд на конечной станции загнали в тупик, кто-то заглянул в купе и, аккуратно сложив в узел балетные вещи, кивнул осипшему ребенку:

– Пока…

Лежать бы ей так еще сутки до обратного рейса, но зашла в вагон добрая старая уборщица. Охнув, положила девочку в ведро, отнесла на станционный милицейский пост:

– Найденыш…

Старший сержант прикрепил к ее пеленке бирку: «Вещ. док. № 374». Потом вздохнул и налил девочке кружку крепкого чая без сахара, который он съел еще по утру.

Ребенок требовал молока, воды. Но в конце концов выпил горькой жижи. Сердечко его забилось как бешеный мотор.

Старший сержант ничего не слышал. Он заснул у окна. Ему снилась невеста его еще более старшего по званию товарища. И рев девочки он принимал за рыданья собственной жены.

Утром старший сержант отвез ее в детский дом. Там, наконец, она набила свой бледный животик. Повар с удивлением влил в нее все остатки позавчерашней манной каши. Глянул на вчерашнюю, но заведующий остановил его:

– Не можем мы взять найденыша. В связи с переполненностью…

Старший сержант вернулся на станцию и, не смотря на визг девочки, еще раз напоил ее чаем без сахара. Найдя же подготовленный к отправлению состав, положил ребенка на багажную полку в одном из дальних купе.

Двенадцать лет каталась она с ветерком по всей стране. С одного поезда ее перекладывали на другой. Иногда перебрасывали. Позже переводили за ручку.

Девочка не знала, когда следующий раз ей сердобольно плеснут чая, кофе или портвейна напополам с вермутом. И потому не плакала, сберегая так необходимую для поддержания жизнедеятельности влагу. Она просто смотрела на мир переполненными как детские дома глазами. Ясными и грустными.

На одной из станций пьяный проводник пересадил ее в никуда не идущий вагон. Окоченев, девочка вышла из него и, оглянувшись, не нашла ни одного поезда вокруг. Шагнула на тропинку, пересекающую рельсы. Добрела до большого здания и постучала в окно с нарисованной рожей, похожей на опухшее лицо последнего из виденных ею проводников.

По причине сильного мороза приблудную девочку без документов взяли истопником в школу. Она колола чурки, засыпала уголь, топила огромную как паровоз печь, а между делом посещала уроки.

Намаявшись за день, девчушка укладывалась в своей кочегарке на старом диванчике. Но крысы редко давали ей поглазеть на сны вволю. Жирные твари были не прочь полакомиться ее молоденьким мясцом. И подчас целыми ночами она бросала в них кусками угля, отбивалась кочергой. А потом шла в класс, куда ее зачислили под именем Насти Воронцовой – как бы дочери умершей осенью истопницы четвертого разряда.

В ватную от недосыпа голову Насти с трудом лезли мудреные префиксы и тангенсы. Больше всего на уроках ей нравилось дремать. Но одноклассные мальчишки и девчонки были не хуже крыс. Стоило ей закрыть глаза, как они тут же щипали, пинали ее. А еще плевали прямо в лицо:

– Погасим головешку, погасим головешку…

Настя и в правду была похожа на головешку. Угольная пыль, сажа крепко въедались в кожу. Сколько она ни мылась, ни терла себя мочалкой, а то и пемзой, ничего не помогало. Лицо Насти лишь светлело на несколько часов, а потом в кочегарке к нему намертво приставала новая чернота.

А девочки с каждым годом приходили в школу все наряднее и ухоженнее. И мальчики как-то по другому стали смотреть на них. Только на Настю по прежнему плевали: