Поняла ли что-нибудь её подружка? Вряд ли. Во всяком случае, поправила причёску, ещё раз брезгливо взглянула на книжицу, подвела черту:

– Вот-от. Ты, Серафимушка, в своём репертуаре. А Никанор Иванович хвастал дворцы мне показать.

– Уймись, Глашка!

– Какая я тебе Глашка? Молчала я, молчала, но и меня проняло. Мы же договорились, Августиной буду я зваться на курорте.

– Ну Августиной так Августиной, – спокойнее глянула на подругу Серафима. – Оговорилась в сердцах, не свыкшись. Только хвост-то прикрути. Ишь, расфуфырилась! Ни к чему эти шашни в поезде. Ещё неизвестно, где жить-куковать предстоит, вдруг наши кавалеры поблизости от санатория твоего Никанора окажутся. Всяк бывает, а края здесь чужие, в нашем с тобой случае, подружка, не гоже оступаться, так что держи себя.

– Он обещал свозить в какую-то Ливадию[11] да царские палаты показать. Небылицы рассказывал про Ласточкино гнездо…[12]

– Чего-чего?

– Замок такой над морем, будто на воздухе. Хоть одним глазком взглянуть…

– Насмотришься, потерпи, – буркнула Серафима и задумалась.

– Чую, с тобой увидишь… – с недоверием сквозь зубы процедила Аглая, сунулась к окну, загрустила. – Неизвестно ещё, как встретят. А вдруг от ворот поворот?

– Кавалера тебе подберу, – встрепенулась Серафима и оглядела молодящуюся блондинку, съёжившуюся от тревожных мыслей и мигом утратившую шик. – Ты у меня вон какая красавица! Не продешевлю, генерала, не ниже, тебе сыщу! Их там как грязи!

– Не сглазь! – враз оживилась та и всплеснула руками. – Только б не такого, как наш Никитка!

– Никитка?.. А что Никитка? Это ты комиссара Седова мне припомнила? – так и остолбенела Серафима и вся ощетинилась, будто дикая кошка, готовая к прыжку. – Да мы с тобой, подруга, за ним как за каменной стеной жили! Обе! Нашла кем попрекнуть!

– Какая уж там стена! – вспыхнув, напряглась и Аглая. – Еле ноги от тюрьмы унесли!

– А кто же знал, что он лапу в казну запустит? – Серафима привалилась к стенке спиной, смолкла, обмякнув вся, однако переживания её были недолгими; подвела глазки пальчиком, будто слезу смахнула, просветлела личиком, обняла, прижалась к подружке щекой к щеке. – Не виню его ни в чём, и не судьи мы ему. Крепким мужиком был. Таких сейчас поискать днём с огнём. Сгубила его жалость. Двоих нас ему хотелось содержать. Помнишь, ночами в постели что нашёптывал… про модные любовные треугольнички, шуры-муры иностранные, стишки читал?.. Тронутый был он душой насчёт тонких чувств, помнишь его слова про геометрию необычных человеческих отношений?.. Писателя Тургенева, итальянку Виардо и её муженька?.. Неужели забыла? Им ведь тридцати лет не было, чуть нас моложе. А про наших? Этих?.. Поэта Есенина, артистку Зинаиду Райх и её мужа, режиссёра Мейерхольда, который даже детей усыновил от её первого брака? На примере тех артистов да поэтов Никитушка нас страстью необычной заразить и собирался. А плохо ли было нам втроём? Неужели забыла всё?..

Глаза Аглаи намокли, она с дрожью прижалась к Серафиме и тоже всплакнула:

– Проходит, летит времечко золотое…

Так и сидели бы неизвестно какое время, обнявшись, эти изрядно потрёпанные жизнью два, с виду казавшиеся невинными, прелестные существа, но одна из них, светленькая, вдруг встрепенулась и воскликнула:

– Что ж это мы покойника безвредного поминаем, а про живого да ретивого думать забыли?

– Это ты про кого, Глаш?

– Твой-то, сыщик?.. В Астрахани брошенный, вдруг следом явится? Не боишься?

– Кто-кто?