Обидно было терять с трудом набранную высоту, но знали, что эта высота еще не главная. Спустились вниз, на поляну.

Тем же вечером на пик Коммунизма отправилась группа Шатаева, чтобы занести кое-какое транспортировочное оборудование под вершину. Кочнев отпустил Корипанова с шатаевцами. Тот знал точное место, где лежал Голубков.

Пришел вертолет. Стали уговаривать летчика слетать с ними, сбросить кое-что из продуктов, транспортировочные сани – так называемую акью. «Куда лететь?» – «Чем выше, тем лучше». – «Нет, и не думайте! У меня ресурс плохой…» Он еще долго повторял слова «ресурс», «трансмиссия», «в ящик сыграть», но в конце концов согласился. Летел сторожась, боялся, что сбросит его с плато, кинет в страшную пропасть ледника Фортамбек, где уже не выбраться из нисходящих потоков, – как ни давай тягу на винт, ссыплешься вниз, на белый ад висячих ледников – может, какой подшипник и вытает лет через десять… Однако сбросили удачно: рядом с пещерой 5600. Вернулись. Остался основной поход.

…Пик Верблюд. Пик Парашютистов. Ночевка в пещере 5600. Нашли заброску, стащили в пещеру. Оказалось, что пещеру вырыли плохо, вернее, плохо зачистили потолок, – только подышали и разожгли примусы, как с потолка пошел настоящий дождь. Но в восемь все повалились как подкошенные. Однако в девять вечера на фоне темно-синих снегов увидели, что сверху спускаются двое. Потом показались еще четверо. Шатаевцы. Подошли, на вопросы не отвечают, да и без вопросов все ясно: неземные лица, глаза-блюдца сверкают на натянутой, как барабан, коже. Скулы, лохматые от ожогов. Все высыпали из пещеры, даже те, кто успел заснуть под проливным дождем с потолка. Окружили ребят молчаливым кольцом, смотрели, как на вышедших из окружения… Развели двадцать литровых банок сока, напоили. «Ну что?» – «Были на вершине». – «А Блюм?» – «Лежит…»

На следующий день все в мокром, затвердевшем на остром утреннем морозе снаряжении добрались только до Большого барьера; там, в доменной печи раскаленного солнечного полудня, все сбросили с себя, разложили, высушили, поставили палатки и, отгородившись от безумных красот памирского высокогорного заката куском брезента, заснули. И никто из них не знал, что это была их последняя спокойная, не отягощенная непогодой, болезнями, бессонницей, кошмарами ночь. В следующий раз вырыть пещеру они уже были не в силах.

Поставили на гребне палатки, снизу подошел Машков с двумя своими ребятами. Но дуло так, что ночью вышли, напилили снежных кирпичей, поставили вокруг палаток стенки. День утомительной, однообразной работы… Следы заметает – третий уже идет как по чистому снегу… Добрались до перемычки 6900.

Утром развиднелось. В желтоватом небе быстро летели кисейные розовые облака. Над самыми головами. Пошли. Двойной вибрам, гагачий пух, лучшая шерсть, водо-, ветро– и еще бог знает что непроницаемое – все продуто насквозь, навылет, ледяные лезвия ровного беспрерывного ветра проходят сквозь самую душу… В четыре часа дня на снежном выполаживании, рядом с невысокими скатами, увидели: черный мешок, оставленный шатаевцами, желтую каску. Камень, поставленный на ребро… Блюм Голубков…

Утром двое вообще не вышли из палатки. Спать никто не спал. Поели, как дети: из-под палки. Первый тайм был в пользу гор – четверых уже надо было спускать вниз. Они, щупая ледорубами снег перед собой, словно слепые, двинулись вниз навстречу пути, одно воспоминание о котором сжимало сердца… А остальным надо было идти наверх, впрягаться в веревки, налегать на них всем корпусом, глотать красным горлом острый, как бритва, воздух… Надо было или отказаться от всего, или рисковать. Вариант с риском был, но Кочнев сначала из головы гнал эту мысль, но потом она укрепилась как единственно приемлемая: надо спускать через ледопад. Опасно, сложно, но зато и короче. Нетрудно было догадаться, что через два дня работы на длинных, пологих, глубокоснежных склонах, где нельзя использовать никакие уловки, только силой давить, – все лягут на снег и не поднимутся.