– Машинистки уже есть. Они на печатных машинках раньше печатали.
– Как вы меня иногда бесите, Аркадий! – Глаза Натальи сверкнули настолько дико, что Кузнецов слегка испугался за свою безопасность. – Особенно этот ваш подчеркнуто вежливый тон. По глазам вижу, что вы думаете: «Вот ведь дура-то!» Я знаю, что есть слово «машинистка». Только профессии такой больше нет, как нет и печатных машинок. Поэтому совершенно спокойно это слово может приобрести другое значение.
– Безусловно, но вы понимаете, что не все профессиональные или еще какие-либо другие обозначения смогут пережить эту трансформацию безболезненно?
– То есть?
– Значит не приобрести карикатурного оттенка. Но именно так и происходит, когда вы начинаете добавлять женские суффиксы куда ни попадя. На мой взгляд, от этого идея только дискредитируется. Просто за счет топорности подхода. Уж простите. Дело же не в том, как кто называется, а в том, как он выполняет свою работу. Хорошо ли? Талантливо ли? Как он использует свой гендер для решения поставленных задач? Я не прав? А здесь получается борьба сугубо за название. Ведь от того, как будет человек называться, вряд ли сильно улучшатся его профессиональные качества. Более того, эта титаническая битва заставляет столкнуться с критически настроенным социумом и культурными пластами, сложившимися исторически.
– В этом и заключается суть нашего дела. Уничтожить эти, как вы выражаетесь, «культурные пласты». От них ничего не должно остаться.
– Простите. От кого? От Пушкина, Достоевского, Толстого? Они ведь сформировали наш язык.
– Толстой был сволочью. Он ненавидел женщин. Из думающей развитой девочки сделал какую-то клушу (я про Наташу Ростову). Каренину толкнул под поезд из-за предрассудков. Да и Пушкин ваш не лучше. Похабник был и гуляка, к женщинам относился как к скоту. Вы его письма почитайте!
– Читал-читал. Но это же Пушкин! Мы разговариваем на его языке!
– И что? Сейчас дети даже не понимают его стихов. Для них они как китайская грамота. Облучки, багрец. – Лицо Натальи скривилось. – Пройдет еще двадцать лет, и вся эта поэзия будет восприниматься как вирши Державина или Гомера. Начнут засыпать на второй строчке. А к слову «редакторка» будут относиться индифферентно.
– Какой ужас!
– Да ладно вам. Что вы как институтка в борделе?
– Я бы попросил.
– Не обижайтесь. Попомните только мои слова. Скоро всего этого вашего культурного слоя не будет. Он себя изжил. Проблематика непонятна. Все эти предсовокупительные страдания тургеневских барышень, бои за честь дворянского сословия умерли еще в двадцатом веке. Современный контекст – абсолютно другой.
Да, и мужик измельчал. Ответственности не любит, пьет, за юбку прячется, решений не принимает, из семьи бежит, детей бросает. Из маскулинного – нажраться вместе с однополчанами до соплей на день того рода войск, в которых он служил, и бутылку себе об голову разбить или окурок о ладонь потушить.
Ему, что ли, нужен этот ваш культурный контекст? Не смешите мои тапочки. Он по слогам читает. А те, которые читать умеют, по большей части трусы и маменькины сынки. Но очень себя любят. Им вообще никто не нужен. Но в своей показной гордыне, чтобы только псевдокрутостью нос всем утереть, откажутся и от Пушкина, и от Достоевского, и от папы родного. Они уже это делают. Их не интересует ни история, ни культура. Они граждане мира за кредитный счет.
– Сурово!
– Зато справедливо! И вот со всей этой гадиной я три дня и боролась.
– В одиночестве, что ли?
– Нет, конечно. Но я – мозговой центр. На мне все: и стратегия, и тактика, и финансовые потоки.