Нет, ребенком, пожалуй, она не была такой уж красивой. Немногие поблекшие детские карточки предъявляли сначала голого младенца неопределенного пола, лежащего попой кверху на застеленном пеленкой столе (в каждом детском альбоме обязательно есть подобная фотография), потом пухлую девочку с гладкими щечками, в чепчике, завязанном под подбородком бантом из ленточек. Забавно, что Ирина даже помнила этот чепчик – он был красный, шерстяной и противно кусался. Три года. Пять лет. Еще страница – и появлялось голенастое тощее существо с торчащими коленками и растрепанными светлыми кудряшками над немного слишком выпуклым лбом и худеньким личиком. Семь лет. Девять. Десять. Этакий гадкий утенок.

Ганс Христиан Андерсен, если вдуматься, писал свои сказки вовсе не для детей. Только и исключительно для взрослых. Вот тот же «Гадкий утенок» – ведь ни утки, ни даже лебеди там совсем ни при чем. И вообще – это никакая не сказка, это совершенно реальная, просто иносказательно представленная история девочки, даже не одной девочки, а многих, определенного сорта, девочек. Целого слоя. Явления, если угодно. Это же самое явление потом так мастерски уловил и описал Набоков в своей нашумевшей Лолите. В отличие от стыдливого Андерсена он не стал прятаться за афористическим занавесом, а честно описал все, как есть. Препарировал, как бабочку, наколол на булавку, разложил по полочкам… Или, вернее, наоборот – снял с полочек все нужное, перемешал, слепил, обернул красивым бантиком, то есть фантиком, приписал название – конфетка. Или – нимфетка.

Трудно сказать, была ли Ирина собственно той самой нимфеткой, потому что фотографий соотвтествующего возраста – с одиннадцати до четырнадцати – почему-то в альбоме не обнаружилось. Наверное, нимфетки, воздушные создания вроде эльфов, не фиксируются на банальной пленке. Впрочем, еще вероятнее, этому существует и еще какое-нибудь, гораздо более прозаичное объяснение.

Зато потом… Чуть более поздних, пятнадцати, шестнадцати, семнадцатилетних фотографий было много. Что неудивительно – представленной на них особе явно страшно нравился процесс запечатления. Потому что – была красавица. Без дураков и оговорок красавица. Шелковые волосы до плеч, огромные глаза, четко очерченные губы, юная грудь и осиная талия…

«Господи, это что же – я была такая красивая? – спрашивала она всех подряд, в каком-то детском отчаянии тыча пальцем в поблекшую фотобумагу. – Почему мне никто не говорил? У меня бы вся жизнь могла по-другому пойти!»

Тут Ирина, конечно, слегка кривила душой. Ну или, изящно выражаясь, кокетничала сама с собою – ей не нужна была никакая другая жизнь, ей нравилась та, что у нее была, да и на внешность ей даже сейчас, в тридцать семь, жаловаться не приходилось. Конечно, яркость и безупречность юности ушли, но на смену им – что не всегда бывает – пришли ухоженность и четкое, выверенное с годами понимание, что ей идет, а что – нет. Нет, Ирина выглядела еще очень и очень, а если к тому же была в настроении, то рассыпала искры глазами так, что могла при случае дать фору и тем, кто помоложе. Другое дело, что ей это было как бы не нужно. То есть она, конечно, получала удовольствие от того, что хорошо выглядела, но – исключительно для себя, а не для использования по прямому назначению, то есть тому, чтобы нравиться окружающим мужчинам.

Если же окружающие мужчины оказывали ей знаки внимания, что случалось не так уж и редко – не на необитаемом же острове она жила, особенно в последние годы, в связи с работой, – то в ответ они получали улыбку, забавную шутку, легкую отповедь. В крайнем случае, до которого, впрочем, доходило нечасто, – строгое Иринино: «Я замужем». Старомодно, возвышенно, смешно или как угодно – но у нее за всю супружескую жизнь на самом деле не было не то что романа, но даже сколько-нибудь серьезного флирта с последствиями на стороне. Как-то так повелось, что она обходилась без этого, обходилась легко, естественно, само собой, без тяжкой внутренней борьбы и самоограничений. И дело даже было, возможно, не только и не столько в семейной гармонии, хотя и она, безусловно, свою роль сыграла, сколько в том, что Ирина просто была брезглива. Внутренне, если угодно, душевно брезглива. Все эти сальные взгляды и пошловатые, признаться честно – что уж тут говорить, шуточки никогда не вызывали в ней никаких ответных желаний. Ну, разве что желание рассказать все вечером мужу и посмеяться вместе. Заодно и ценить будет выше – никому не чуждо ничто человеческое!