– А Вы хотите лишить монастырь святой Женевьевы такой хористки! Еретики!

– Ленитина должна вернуться домой, – заявил Ганц и сделал шаг вперёд.

– Новиция Элена-Валентина ничего никому не должна! – поднимаясь, рявкнула аббатиса. – Кроме того, что она уже делает!

– Но семья против!..

– Семья не может вмешиваться в дела Всевышнего, молодой человек! Элена-Валентина де Сентон выбрала этот путь и не мешайте ей!

– Элена… – прошептал фон Баркет. – Мне почему-то кажется, что мы с Вами, матушка, говорим о разных девицах. Та, которую знаю я, наша Ленитина, никогда не отказалась бы от мирской жизни и женского предназначения ради места в хоре при монастыре!

В конце фразы голос Ганца сорвался на крик.

– Вы плохо знаете свою кузину, молодой человек, – холодно отозвалась мать Мадлон, словно подпитавшись злостью гостя, и спокойно опустилась в кресло.

– Да? – с вызовом прищурился Ганц. – Давайте проверим. Могу я увидеть сестру?

– Нет, – отрезала аббатиса.

– Что? – изумился такой наглости фон Баркет.

– Нет! – резко повторила настоятельница

Злой огонёк зажёгся в глазах юноши. Казалось, ещё мгновение и он бросится на эту старую деву, готовый задушить её собственными руками. Но Ганц сдержался, хотя огонь в его глазах так и не угас.

– Почему?

– Элена-Валентина де Сентон дала обет молчания и не может встречаться ни с кем, кроме священнослужителей.

– Хорошо, пусть не разговаривать, но увидеть-то я её могу?

– Нет. До пострига никто не может видеться с будущей монахиней.

– Глупости какие! – огрызнулся фон Баркет.

– Прикусите язык, молодой человек! – гавкнула мать Мадлон. – Вы в Божьем месте! Полагаю, Вы такой же еретик, как и мать моей новиции, оттого и перечите мне!

– Прощайте, матушка настоятельница, – с металлом в голосе отчеканил немец, развернулся и покинул приёмный кабинет пансиона.

«Щенок, провести меня вздумал, – злобно подумала аббатиса, провожая юношу недобрым взглядом. – Давить таких надо, гугенот недобитый!»

Покинув здание, немец отвязал коня и забрался верхом. Но, едва выехав за ворота, он направил скакуна вдоль забора, привязал у ближайшего столба и, никем не замеченный, перелез через ограду пансиона.

Под покровом хмурой ночи тёмная мужская фигура бесшумно пробиралась к едва светящимся окошкам девичьей спальни пансиона. Кожаные сапоги чуть слышно ступали по мокрой траве, а чёрный плащ скользил по веткам кустов. Фигура остановилась. Ветер стих. В ночном воздухе не осталось ни звука.

Одно из окон первого этажа отворилось, в нём показалась хорошенькая головка златокудрой девицы, чьи непослушные локоны выбились из-под белого покрывала.

– Сюда, сударь, сюда! – шёпотом позвала Маркиза.

Не говоря ни слова, Ганц приблизился к раме.

– Скажите сударь, как Ваше настоящее имя? – очаровательно улыбнувшись, спросила Фантина.

– Ганц фон Баркет, – ответил немец.

– О! Это он! Он! – раздались девичьи шепотки в глубине комнаты.

Молодой человек ринулся вперёд и схватился руками за подоконник:

– Где Ленитина? Вы можете позвать её?

– Тише, сударь, тише! – приложила тоненький пальчик к очаровательным пухленьким губкам златовласка и отступила на шаг.

За её спиной показалась рослая тёмная фигура – к проёму окна приблизилась Маргарита Бофор. На её точёном лице было хмурое выражение, которое, впрочем, ничуть не испортило внешность старшей воспитанницы. Красота её поразила Ганца – никогда ещё он не встречал подобных ей южных красавиц. На Маргарите не было головного убора, и её густые чёрные волосы, расчёсанные на ночь, спускались пушистыми локонами по крепким, словно закованным в доспехи, а не в сутану, плечам. Немцу показалось, что Бофор больше напоминает амазонку, чем воспитанницу урсулинок.