– Добрый вечер, шевалье, – размеренно произнося слова, поздоровался священник, не открывая глаз. – Как обстоят дела в Пуату?

– Всё под нашим контролем, монсеньор. Я только что оттуда и могу сообщить из первых рук, что мужские монастыри поставляют нам преданных воинов, а женские вдохновляют их на подвиги. Также мне стало известно, что в Леже и Сенте появились два новых мецената, которые по первому Вашему требованию готовы вложить деньги в кампанию против Испании.

– А Ла-Рошель? – не открывая глаз, осведомился епископ.

– Ла-Рошель спокойна как никогда, монсеньор, – с поклоном ответил кавалерист. – В ближайшее время она не станет нам помехой. Гугеноты присмирели, словно ягнята, лишившись большинства своих лидеров.

Седой епископ открыл глаза и внимательно посмотрел на посетителя.

– Что слышно о Нантской вдове?

– Ничего, Ваше Преосвященство. После Рокруа[13] как в воду канула. Её войско разбило лагерь близ побережья, но никаких указаний присоединяться к французской армии от графини не поступало. Говорят, она по-прежнему занята личными счётами с убийцами мужа и не вмешивается в политику.

– Ей мало смерти Майенского? – не меняя интонаций, задал риторический вопрос епископ. – Что ж, пусть вдова занимается вдовьими делами. Сделайте так, чтобы эта добрая весть всегда была именно таковой, шевалье.

Кавалерист поклонился, понимая приказ епископа без пояснений.

– Вы сегодня же отправитесь с депешей к моему племяннику, – вынимая из ящика стола холщовый мешочек и бумажный свёрток, произнёс священник. – Вот пакет и деньги на дорогу. Передайте на словах, что я желаю видеть его лично и как можно скорее. Пусть оторвётся от своих сердечных дел и приедет ко мне. Я уже стар, и хочу попрощаться с маркизом до того, как предстану перед Всевышним.

Кавалерист снова почтительно склонил голову и аккуратно сгрёб вещи со стола.

– Я могу идти, монсеньор?

– Идите, шевалье.

Ленитина открыла глаза и поняла, что она всё ещё находится в той отдельной келье, где потеряла сознание несколько дней назад. С удивлением девушка почувствовала, что голова её легка, а мысли светлы. Воспитанница поняла: болезнь отступила.

Присев на кровати, мадемуазель де Сентон огляделась и сосредоточилась, чтобы вспомнить, что с нею произошло. Но половина событий последних дней словно выпала из памяти брюнетки. Лишь одно Ленитина помнила, как «Отче наш» – мать Мадлон безапелляционно решила упечь её в монастырь. «О Боже, как это несправедливо! – к собственному удивлению по-французски, а не на латыни[14], взмолилась Ленитина, вмиг сложив ладошки вместе и обратив взор к распятию в углу. – Ты ведь не допустишь этого, Господи! Зачем тебе я? У меня в сердце живёт любовь к земному мужчине – тебе не нужна такая невеста!»

Видел бы кто её сейчас со стороны, залюбовался бы, как на искусное творение великих мастеров. Во время молитвы лицо красавицы всегда становилось ангельски-чистым и одухотворённым. И французские мысли, обращённые к Богу вместо латинских стихов, ничуть не испортили этого впечатления – просьба девушки была абсолютно искренней.

Разговор с Создателем прервали тяжёлые шаги в коридоре. Ленитина вмиг съёжилась и забилась в угол кровати. Снова – противный скрежет замка́, и тяжёлая дверь вновь с отвратительным скрипом открывается, чтобы впустить аббатису в келью затворницы. Мать Мадлон вошла медленно, лениво передвигая своё тучное тело.

– Элена-Валентина де Сентон! – грубо позвала она девушку, но Ленитина промолчала. Тогда аббатиса повторила призыв: – Элена-Валентина де Сентон!

Ответа вновь не последовало.