Диверсант думал увидеть на его лице злорадное самодовольство, желание насладиться плодами своей победы, но оно было буднично спокойным.

У майора длинные светло-русые волосы. Чистые и мягкие, они покорно льются к затылку. Глаза синие, удивительно переменчивые: то строгие, то улыбчивые, то грустные, то насмешливые. Движения его замедленные, подчеркнуто аккуратные.

Зубавин угадывал состояние лазутчика. Судя по всему, он не станет запираться, но и не будет откровенным до конца. Он сделает важные признания, но скроет самые важные. Зубавин усмехнулся про себя: «Не ты первый, не ты последний прибегаешь к подобной уловке».

Он сложил бумаги, придавил их тяжелым прессом и, прямо, в упор взглянув на диверсанта, спросил:

– Фамилия?

– Тарута, – с готовностью ответил парашютист. – Иван Павлович Тарута. Родился в тысяча девятьсот…

– Тарута? – переспросил Зубавин. – Хорошо, предположим. Куда направлялся?

– В Киев.

– Когда вам сделали пластическую операцию? – спросил Зубавин, вплотную подойдя к парашютисту и рассматривая его искусственно вздернутый нос и следы оспы, разбросанные умелой рукой хирурга по щекам и подбородку.

Парашютист закрыл глаза, долго молчал. Зубавин не мешал ему. Он терпеливо ждал, готовый и к новым уловкам врага и к частичному признанию.

– Три года назад, – ответил парашютист.

– Зачем? Чтобы изменить лицо, которое в Яворе кое-кто хорошо знал? – Зубавин вернулся к столу и положил перед собой стопку чистой бумаги. – Фамилия?

– Карел Грончак.

– Кличка?

– «Медведь».

– Подготовлен, конечно?

– Окончил специальную школу.

– Какую? Как туда попали? Кому служите?

Грончак незамедлительно ответил на все вопросы. Он рассказал, когда и при каких обстоятельствах стал служить американской разведке. Родом он из окрестностей города Явора, сын владельца обширных виноградников и фруктовых садов, бежал с отцом в Венгрию при вступлении Советской Армии в Закарпатье. Через некоторое время, когда советские войска вошли в предместья Будапешта, Грончаку пришлось удирать вместе с хортистами и салашистами дальше, в Германию. Потом он оказался в американской оккупационной зоне. Здесь, в Мюнхене, он и завербовался. Его определили в школу, созданную в одном из бывших высокогорных санаториев. Жил Грончак в комнате, из которой через окно было видно только небо. Встречался лишь со своими преподавателями. Пищу ему приносила одна и та же неразговорчивая женщина. Дышать свежим воздухом его вывозили в закрытой машине за несколько километров от санатория. Прогулка обычно совмещалась с упражнением в стрельбе из пистолета, с лазанием по скалам и деревьям.

Зубавин испытывал чувство отвращения, слушая Грончака. Прямой и честный в отношениях с любым человеком, он без труда угадывал самую утонченную, самую замаскированную фальшь и ложь.

Давно и преданно любил свою работу Зубавин. Любил за ее высокую ответственность перед народом и партией, за творческую ответственность, воспитывающую ум, волю, мужество. Любил свою работу еще и за то, что ежедневно, ежечасно боролся с самыми заклятыми врагами Родины. Боролся и побеждал. Побеждая сегодня одного, учился побеждать завтра другого.

Продолжая допрос, Зубавин выяснил, что Карел Грончак за все время пребывания в школе так и не узнал, кто еще обучался в ней, чувствовал, догадывался, что под крышей бывшего санатория немало людей подобных ему, но они ни разу не попались ему на глаза.

После общего курса Грончака стали специализировать в железнодорожном деле с учетом горного рельефа. А через некоторое время ему прямо сказали, что он будет направлен в Закарпатье.

Окончив школу, Карел Грончак получил деньги и документы на имя Таруты, паровозного слесаря по профессии. В начале марта его посадили в машину и отвезли на военный аэродром, откуда Грончак совершил последний полет в своей жизни.