Механик притормозил машину и вопросительно посмотрел на Дзюбу. Тот блеснул глазами из-под очков и коротко бросил:

– Рано еще.

– Что? – спросил Белограй.

– Рано, говорю.

– Что рано?

– Греться. – Дзюба засмеялся.

– Правильно, поехали дальше, – беспечно откликнулся Иван.

Брезентовый верх кабины безотказного неутомимого «мерседеса» сдвинут гармошкой к кузову, и Белограю хорошо видно высокое небо, густо усыпанное крупными, яркими звездами. Весь их веселый праздничный свет, казалось ему, был направлен на Верецкий перевал.

– Вы помните первое путешествие Фучика в Советский Союз? – спросил Белограй.

– А разве он был в России? Он никуда не уезжал из Явора. Все сколачивал кроны.

– Фучик? Да вы знаете, кто он такой?

Дзюба отлично знал, кто такой Юлиус Фучик, он догадывался, какое место занимал в сердце Белограя этот чешский герой, но он решил поиздеваться над восторженным парнем.

– Фучика я давно знаю, – оживленно откликнулся Дзюба, – то есть знал. Он жил в Яворе, на улице Масарика, содержал первоклассную кондитерскую. Когда мне было лет десять, я любил лакомиться пирожным Фучика.

– Да не тот это Фучик, не тот! – На лице Белограя появилось страдальческое выражение. – Я говорю про Юлиуса Фучика, коммуниста, героя Чехословакии.

– А!..

– Двадцать лет назад, не испугавшись тюрьмы, Юлиус Фучик вместе с товарищами решил тайком пробраться в Советский Союз. Он пешком проходил вот этими самыми местами, где мы с вами едем. Я вам сейчас прочитаю, что он написал об этом своем путешествии…

Белограй вытащил из-под своих ног чемоданчик, достал из него книгу в темно-красном переплете.

– Включи свет, механик. Слушайте!

«Эй вы, апрельское солнце и пограничные холмы, вы радуете нас! Пять туристов шагают по весенним тропинкам, восхищаются, как и положено, красотами природы, а сами думают о том, что лежит за тысячи километров впереди.

…А вот и самая большая достопримечательность – пограничный каменный столб! Этот замшелый камень множится в нашем воображении, сотни их вырастают в мощную стену, она высится над нами, она выше деревьев. Как мы перелезем через нее?» – читал Иван Белограй быстро, легко, будто стихи собственного сочинения.

Механик и Дзюба терпеливо слушали его. Единственное, что они позволяли себе, – это переглядываться друг с другом и усмехаться глазами.

Спуск с северной цепи хребтов был крутой, обставленный ребристыми скалами, нависающими над поворотами дороги. Но с каждым новым километром все меньше зигзагов, дальше отступали голые утесы, заметно снижались горы. Горы, наконец, разбежались далеко по сторонам от дороги. Собственно, это была уже не дорога, а настоящая долина с рекой, поймой, лугами. Горы уже не дикие, а с мягкими очертаниями. Пологие их склоны от подножия до вершин покрыты черными пашнями. Кажется, они даже теперь, ночью, излучают накопленное за день тепло.

Долина переходит в долину, одна другой шире, привольнее. Чаще и крупнее населенные пункты. Ручьи и речушки уменьшали свой бег и текли вдоль их подножья. Это самая благодатная земля, излюбленная верховинскими хлеборобами.

Не раз проходил и проезжал Иван Белограй по цветущим долинам этой полосы, спрятанной в самой гуще Карпатских хребтов. Тянется она более чем на триста километров, с юго-востока на северо-запад, от румынской до польской границы и еще дальше.

Машина выскочила на мост, переброшенный через пропасть, разделявшую подножье двух гор.

– Помнишь, товарищ Белограй, это местечко? – спросил бывший гвардии старшина и сам себе ответил: – Как же не помнить! Вон там, на самой Верховине, в пастушьей колыбе мы дневали. Вечером спустились в это ущелье. Ночью пробрались по дну Латорицы к мосту и… и на все Карпаты прогремел наш гвардейский гром. Стоп, механик! – Машина плавно остановилась. – Чуешь?